– Согласен, Олесь, – ответил я, Забродский, глядя ослабевшими от слез глазами на расплывающиеся привокзальные огни. Миновав Чаховую, мы приближались к станции Казатин.
До революции Казатин был местечком Бердичевского уезда Киевской губернии. Местечком с почти пятнадцатитысячным населением, имевшим почему-то женскую гимназию, но не имевшим мужской. Очевидно, мальчиков-гимназистов возили в Бердичев, девочки же учились дома, в Казатине, маленьком городке при станции, которая уже до революции была крупнейшей на всем украинском юго-западе, с железнодорожными мастерскими и громадным грузооборотом. Это соотношение между городом и станцией сохранилось поныне, когда Казатин числится рядовым районным центром Винницкой области, а станция Казатин – известным железнодорожным узлом Юго-Западной железной дороги, через который можно попасть и на запад, в Киев, Ровно, Львов, и на восток – Москва, и на юг – Одесса, и на север – Ленинград. Однако из всех городов ближе всего к Казатину по-прежнему остался Бердичев, к которому он тяготеет теперь если не административно, то культурно-экономически. Уже на рассвете отправляются в сорокаминутную поездку к Бердичеву рабочие поезда с казатинской рабочей силой для бердичевской индустрии, а в выходные дни молодежь старается насладиться бердичевскими культурными мероприятиями в пяти ресторанах, на танцах или в Доме культуры, особенно когда там гастролирует какая-нибудь киевская или львовская знаменитость, Казатин игнорирующая. В будние же дни казатинская молодежь в основном ходит гулять на станцию, которой гордятся не менее, чем парижане Эйфелевой башней. Если, конечно, парижане ею гордятся. Надо сказать, что, пользуясь материальными и духовными благами Бердичева, Казатин этот город презирает и над ним смеется не менее, чем его презирают и над ним смеются все остальные украинские и вообще советские города-антисемиты. Омск-Томск-Новосибирск – всюду знают Бердичев. Презирают за еврейское происхождение, хотя в действительности происхождение и название у Бердичева литовские, а еврейское население, когда-то составлявшее восемьдесят процентов, усилиями богданов и адольфов ныне весьма сократилось и из большинства стало меньшинством, среди своего собственного бердичевского украинца и антисемита. Как видите, я между словом «украинец» и словом «антисемит» черточки не ставлю, даже если просто украинцы среди украинцев-антисемитов составляют абсолютное меньшинство. В конце концов, время идет и соотношение может измениться. Или уменьшится число антисемитов под влиянием прогресса, или евреи в Бердичеве станут музейной редкостью. Однако пока это все еще лишь предположения. Пока еще евреи в Бердичеве все-таки есть. Причем в подавляющем большинстве своем это не какой-нибудь современный Барух Спиноза, свечой тающий над толстыми томами в попытках вычерпать ладонью океан зла, не Альберт Энштейн, исчезающий в бесконечности. Нет, пока это все-таки еврей, желающий попить жизненных соков здесь на земле, а после сокопития он вполне может бестактно рыгнуть не хуже любого антисемита. Среди бердичевского еврейства еще попадаются такие первородно глупые экземпляры, что можно оптимистично говорить о жизнестойкости нации в целом и о крушении надежд богданов и адольфов подорвать биологическую основу еврейства, согнать его с плодоносных равнин, с сочного глупого чернозема и загнать в горы, под облака, где это еврейство, выроднившись в кучку мудрецов-горцев, растворится в собственных раскалеченных мыслях, испарится и прольется на арийскую землю последним дождем, чтоб, оплодотворив, исчезнуть. Нет, бердичевские экземпляры испарять себя сами, ради чужого благополучия, явно не собираются, и это радует, хоть, признаюсь, мне, Забродскому, общаться с ними не хочется. Вот он, бердичевский трудовой еврей, – Хунзя, Элек, Мунчик. Впрочем, Мунчик – поляк и зовут его Зигмунд, но, когда сидят все вместе в сапожных фартуках, стучат молотками по колодкам, протягивают чесночными ртами дратву, – попробуй отличить. Заходит Израиль Соломонович, учитель музыки, починить штиблеты, они над его шевелюрой исподтишка посмеиваются. Классовая солидарность. Хунзи и Элеки к своему еврею-интеллигенту относятся так же недоброжелательно, как иваны и ермолаи к своему русскому интеллигенту. «Интеллигент олт дым вейдл ин ды энт» – интеллигент держит хвост в руках. Почему хвост? На идиш – из-за рифмы. Но и по-русски неплохо звучит: интеллигент с хвостом – то ли черт, то ли пес.
Хунзя, кстати, один из той небольшой кучки евреев, которая пережила немецкую оккупацию. Десятка два из сорока тысяч. Мать его, братья и сестры, дедушка и бабушка и прочие родственники погибли в яме около аэродрома. И вот однажды в Киеве, куда Хунзя поехал погулять во время отпуска, однажды в Киеве, будучи пьян как сапожник, Хунзя крикнул немецким туристам из ГДР:
– Гитлер капец!
Поджарый украинец-милиционер погнался за Хунзей, но тот скрылся от милиционера в зарослях Владимирской горки так же ловко, как он скрывался от облав украинских полицаев. Молодец, молодец Хунзя! И все-таки я, Забродский, – сторонник некоего морального апартеида внутри каждой нации. Общение людей между собой не по национальной, не по социальной и даже не по умственной и культурной, а по душевной близости, которая все-таки редко бывает в отрыве от близости культурной. Такова должна быть жизнь людей, которая не совпадает с жизнью наций. Человеческая личность – это таинство. Она поддается только художественному исследованию, тогда как нация, народ вполне могут быть научно проанализированы и ничего таинственного в них нет. Это расисты всех мастей и окрасок, шовинисты разных наций и времен пытаются придать народу, нации таинственные художественные черты, тогда как они вполне доступны рациональному пониманию.
Мы, однако, с вами, кажется, полезли в горы, вместо того чтоб, погуляв по старому казатинскому вокзалу, ехать в Бердичев. В Казатине меняют поездную бригаду и цепляют новый тепловоз, уведя старый на профилактический осмотр. Стоянка здесь тридцать пять минут, почти столько же, сколько занимает путь от Казатина к Бердичеву, с промежуточной трехминутной остановкой в Иванковцах, где с давних времен живет большое количество кацапов, то есть русских.
Согласно законам физики, человек, долго едущий в поезде, пребывает пусть незначительно, но в состоянии невесомости, а согласно Эйнштейну, даже выбивается из того времени, какое ожидает его на платформе. Не знаю только, опережает пассажир время или от него отстает. Мои часы, например, опережали станционные на десять минут, но по моим часам судить нельзя, поскольку я их довольно сильно уронил как-то. Точнее, не случайно уронил, а умышленно бросил, разозлившись на жену. Впрочем, это уже из другой оперы.
Казатинский вокзал, построенный в конце прошлого века, к счастью, пощадила война. Это здание с большим количеством стекла, ажурными окнами-витринами, прочными стенами, украшенными фигурным орнаментом. Пол в залах ожидания выложен разноцветной плиткой. Обе платформы – киевская и шепетовская – находятся под крышей, опирающейся на чугунные, также с орнаментом, столбы. Строили тогда прочно, надолго. Династии Романовых казалось, что позади триста лет, а впереди еще больше. Эти же строят наспех, чтоб поспеть к очередному съезду или новой пятилетке.
Казатинский вокзал встретил нас с Чубинцом свистками, звонками, топотом ног, хлопаньем дверей. Радио, прежде чем произнести очередное нечленораздельное объявление, долго гудело, а после объявления долго щелкало. Бодрствующего народа было больше, чем спящего, хоть и спящих хватало. Приземлившись из нашего темного вагона на ярко освещенную платформу, мы чувствовали жжение в глазах, ноги наши пружинили и не до конца разгибались в коленях. Августовские ночи уже свежи, и нас пробирало сырым ветерком. Казатинский вокзал мне, Забродскому, хорошо знаком, и я знал заранее, что где увижу. Я знал, например, что в вокзальном скверике вокруг неказистого, запущенного памятника Ленину, указывающего рукой в направлении билетных касс, будет сидеть на чемоданах и узлах народ, не выдержавший духоты залов ожидания. Так оно и было. Я знал, что возле билетных касс, скользя ногами по заплеванной цветной плитке, будут толпиться самые нервные и напуганные обитатели вокзала, добивающиеся права покинуть Казатин в нужном им направлении бедрами, локтями и взволнованными, сердитыми или умоляющими глазами. Так оно и было. Я знал мозаику на стене главного зала ожидания: девчата и парубки в червоных чоботях счастливо плясали гопака. Так они и плясали, причем в тех же чоботях. Столько лет прошло, где только я ни побывал, что только со мной ни происходило, в кого только я ни превращался, а они такие же молодые, и так же пляшут, и даже тех же сапог не стоптали. Я помню, как сидел здесь когда-то их ровесником, даже нет, их младшим братом с их младшей сестренкой, такой же плясуньей, Верочкой Косцовой, дочкой полковника, участницей художественной самодеятельности. Мы приехали вечерним поездом из Бердичева в Казатин, чтоб ехать ночным от Казатина до Попельни, а потом утренним – от Попельни до Киева. Так тогда ехали – с веселыми пересадками. Я рассказывал Верочке какие-то анекдотики моего собственного сочинения и хватал ее за тугие ляжечки, за вертлявую попку. И пару раз отважился даже испугать ее совсем смелым движением, от которого она с радостным визгом отмахнулась цепкими обезьяньими ручками. Так я беспечно веселился, пока не почувствовал на себе страшный, напряженный взгляд. Невольно повернув голову в сторону взгляда, увидел сидящего на скамье молодого солдата-стригуна, то есть короткостриженого, какими были все новобранцы. Боже мой, что это был за взгляд! Представьте себе человека, меня например, свободно, легко, как нечто само собой разумеющееся, жующего бутерброд с вареной колбасой и вдруг замечающего на себе и на бутерброде глаза субъекта, до предела измученного голодом, жадно следящего за каждым моим укусом, за тем, как я жую и как глотаю прожеванное. Если б подобное происходило в дремучем лесу, то пролилась бы кровь. Но и на людном вокзале мне стало не по себе. Здесь были и жалость к голодному, и страх перед его завистливым, тяжелым взглядом. Думаю, что в мыслях он меня давно уже убил, а Верочку Косцову давно и долго со стоном насиловал. Причем напоминаю, тогда я еще был юный весельчак, кстати говоря девственник, слабо знакомый с психоанализом, и тем не менее вообразил себе такие модернистские подробности, которым может позавидовать любой заграничный гений до Камю включительно. Мои дальнейшие действия также достойны Камю, о котором я тогда понятия не имел. Я перестал хватать Верочку и даже от нее отодвинулся. Впрочем, Камю, как достойный ученик Достоевского, может быть, написал бы, что я кинулся к солдату и вцепился ему зубами в горло или, в крайнем случае, ударил солдата перочинным ножиком меж ребер. Однако я просто отодвинулся от Верочки, ибо ее нельзя было, как бутерброд с вареной колбасой, по-братски разломить пополам. По крайней мере, для меня тогда это еще было аморально, хоть для Маяковского вполне приемлемо и он писал: «Мы были счастливы втроем». Я же треугольников не переношу, а за свою любовь к Верочке бороться не собирался, ибо любви не было, были маленькие радости, коротавшие время в этом самом зале ожидания, где мы ныне находимся с Чубинцом.
