– Ну, мама, поздравляю,– сказала Маша,– договорилась ты до ручки… Мне-то наплевать, я взрослая, но Коля ведь еще мальчик…
– Ладно,– быстро сказал журналист,– давайте завтракать, а то мы тут наговорим…
Несмотря на вкусную пищу, ел я торопливо и без аппетита. Близость Маши волновала и пугала меня. А она, высказавшись, ела спокойно, совершенно не обращая на меня внимания.
– Кстати,– сказала она в конце завтрака, когда Глаша подала кофе,– кстати, сегодня у химиков в клубе интересный доклад… Конечно, анонимный, но все равно аншлаг… Билетов не достать, помещение ведь маленькое – столовая, которая по вечерам используется как клуб…
– Что значит «анонимный»,– спросил журналист,– в каком смысле?
– Ах, это теперь распространилось,– сказала Маша,– дается на утверждение в парторганизацию некая общая тема и некий приемлемый текст, а читается иное… Сегодня, например, доклад: «Интернациональный долг советского человека»… Цитаты из Ленина и Маркса… Но суть доклада в секретном пока подзаголовке, да и текст будет почти иной…
– Вот как,– сказал журналист,– какой же?
– Мифологические основы антисемитизма,– сказала Маша.
– Boт как, снова повторил журналист мне показалось, с интересом, потому что Рита Михайловна посмотрела на него с беспокойсгвом.
– Искалечил страну Хрущев, сказала нервно Рита Михайловна.
– Глупая ты, мама, сказала Маша. Тебе бы в Охотном ряду рыбой торговать…
– И это ты говоришь матери при чужом человеке? сказала не нервно уже. а даже как-то устало Рита Михайловна.
– Но не я ведь приглашала сюда этого нахлебника,– сказала Маша, поглядев на меня со злобно-мстительной усмешкой.
– Можешь ты мне пойти навстречу, Маша? – спросила Рита Михайловна.
– Да, мама,– сказала Маша.
– Уезжай, Маша, с дачи сейчас же и не показывайся мне на глаза по крайней мере две недели…
– Хорошо, мама,– сказала Маша,– я так и сделаю.
Обе они говорили спокойно и тихо, несмотря на скандальность ситуации, но если у Риты Михайловны это шло от искренней усталости, вдруг ею овладевшей (очевидно, сказались и волнения ночи, о которых Маша, кажется, не знала), то у Маши это шло от некоего вежливого цинизма, который все-таки начал являться в ней после ряда общественно-политических разочарований, а также чисто женского напора ее цветущего молодого тела, которое она явно ущемляла.
Глянув на Машу (весь завтрак я не осмеливался на нее глядеть, ибо она заметила бы мой взгляд, но когда она поднималась из-за стола, я улучил момент и глянул), так вот, глянув быстро и исподтишка, я почему-то подумал, что, наверно, Маша часто плачет по ночам в подушку. Демонстративно насвистывая и шлепая босыми ногами, Маша ушла в дом, очевидно, переодеваться для поездки в город.
– Ох-хо-хо,– по-старушечьи тягостно вздохнул журналист.
– А где Коля? – спросил я.
– Едва Маша позвонила, что едет, мы его действительно отправили на соседнюю дачу… Нашли предлог… Маша последнее время совсем бешеная стала,– сказала Рита Михайловна.
– У меня все в порядке,– оглядываясь и понизив голос, сказал я.
– Уже? – удивленно и радостно спросила Рита Михайловна.– Говорили с Колей?
– Да… Он согласен… Конечно, пришлось кое-что придумать…– И я в двух словах изложил план доноса в КГБ и мотивы, по которым Коля согласился его подписать.
Рите Михайловне план крайне понравился, журналист же сидел задумавшись.
– Немного по-мальчишечьи,– сказал он наконец.
– Ну и прекрасно,– возразила Рита Михайловна.
– Тише,– сказал журналист.
Маша вышла, одетая по-городскому, в крахмальной, модной тогда юбке пузырем, высоко открывающей ее ноги.
– Машину мне не дашь, папа? – спросила она.
– Нет,– сказал журналист,– мне она понадобится.
– Что ж, я на автобусике,– сказала Маша,– если будешь в городе, заходи… А то о тебе давно уже говорят, что ты заперся и вернулся к своему сталинизму. Мы тебе билет оставим. Может, в дискуссии выступишь… Будет Арский. И из духовной семинарии профессор.
– Мне некогда,– сказал журналист.
– Еще чего не хватало,– добавила Рита Михайловна,– нашла компанию для отца, и так он уже достаточно наделал ошибок.
– Как знаешь,– обращаясь к одному лишь журналисту и грубо игнорируя мать, сказала Маша,– Коле привет… Прячете его от меня… А этого антисемита ему в опекуны выбрали. – Она вдруг повернулась ко мне, погрозила мне кулаком и крикнула: – Эй, ты, махровый… Говнюк черносотенный… Голову оторвем…
Это было настолько дико и неожиданно даже и для родителей, не говоря уже обо мне, что мы секунду-другую сидели молча, ошарашенные, после того, как хлопнула калитка.
– Напрасно мы ее отпустили,– сказал журналист, вскакивая,– с ней что-то происходит… Ее надо вернуть. Я не узнаю ее, буквально другой человек… – Он подошел к калитке, но Маши уже не было. Какого черта ты с ней ругалась? – грубо и не стесняясь меня, крикнул журналист жене. Выгнала дочь из дому, мать называется…
– Ради бога, не сейчас,– тоже нервничая и волнуясь, говорила Рита Михайловна, наверное, что-то с этим Висовиным… Я что-то слышала, что он в психиатричке… Правда это или неправда, не знаю… Понятно, она нервничает, но ведет себя совершенно по-уличному… И что ты виноват… Ты… ты… Со своими антисоветскими штучками… Со своими евреями. Она зарыдала громко и грубо, но журналист, не обращая внимания, очевидно, привыкший, да и отвлеченный иным, скачал мне:
– Молодой человек, догоните Машу… Попросите вернуться… Вы молоды, резвы, может, успеете… Скажите, отец просит вернуться… Из калитки налево и вдоль забора… Это к автобусной остановке…
Я выбежал и понесся изо всех сил, довольный тем, что есть возможность не присутствовать при разгаре грубого семейного скандала, который меня всегда пугал, с кем бы и где бы что ни случалось. Да и к тому же был предлог вступить в контакт с Машей. Бегать я умею и даже люблю, и бежал довольно резво по тропке вдоль дачных заборов, но. очевидно, и Маша шла очень быстро или даже бежала, потому что увидел я ее лишь миновав дачную улицу и выйдя в поле на открытую местность. Окликать ее здесь было неудобно, поскольку множество людей шло по полю от дачного поселка к шоссе. Поэтому я побежал изо всех сил, беря правей с тем, чтобы опередить Машу и оказаться перед ней лицом к лицу. Так оно и случилось. Очевидно, вид у меня был странный, да и появление мое крайне неожиданно, потому что Маша в первое мгновение опешила.
– Маша,– сказал я, задыхаясь от бега и внезапной резкой остановки, так что сердцу моему стало так тесно в груди, что оно, казалось, вот-вот расшибет ее или само расшибется и сломается от бешеного своего стука.– Маша,– повторил я, делая частые паузы меж словами, ибо воздух мешал мне и было ощущение дыхания как трудной работы, которую приходилось выполнять и растрачивать на нее силы, нужные мне, чтоб сосредоточиться и удачным высказыванием повлиять на Машу.– Маша,– в третий раз, после долгой паузы, повторил я,– за что вы так со мной?… У меня была такая тяжелая жизнь…
