– Теперь давайте выпьем за Хрущева,– сказала Ольга Николаевна.– Есть политические деятели, которых оценивает не народ, а история.
– Моисей,– сказал Фильмус,– дай мне Маркса, кажется, том второй, я хочу ответить Ольге.
– Мне известен твой исторический фатализм,– быстро сказал Бительмахер.– Это как раз то, что чуждо марксизму.
– Хрущев фигура не самостоятельная,– сказал Фильмус,– возникает спрос, и является предложение…
Что– то резко толкнуло меня, и в необычно после спирта бойком мозгу моем возникла фраза, которая плотно ложилась к предыдущей, как выигрышная костяшка домино.
– Спрос порождает Рафаэлей,– стукнул я этой фразой фразу Фильмуса.
Вот когда начинает окупать себя времяпрепровождение в библиотеках… Я знал, что этой фразой утверждаю себя в глазах этих людей. И точно, Бительмахер и Ольга Николаевна рассмеялись.
– Он тебя хорошо стукнул,– сказал Бительмахер (именно так и выразился: «стукнул», как и я предварительно подумал).
Но Фильмус был тертый калач и опытный полемист.
– Первичен не спрос, а эпоха,– спокойно сказал Фильмус,– эпоха Возрождения порождает спрос на Рафаэлей, но есть и иные эпохи… Десятый век был свободен от гениев, но породил множество известных в будущем деспотических династий (я понял, что Фильмус мог легко развить свой успех и вовсе меня, выскочку и неуча, уничтожить. Я был благодарен ему за то, что он этого не сделал).
– Ты, Бруно, не по существу,– выкрикнул Бительмахер.
– Дай мне Маркса том второй, и я отвечу по существу.
– Интересно,– сказал Бительмахер и несколько размашистым движением протянул книгу, взяв ее с полки, где находились собрания сочинений всех классиков марксизма.
Я с благодарностью посмотрел на Фильмуса за то, что он, щелкнув меня лишь легонько в ответ на моего «Рафаэля», сосредоточился на Бительмахере.
– Вот вам Маркс… «Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта»,– сказал Фильмус и принялся читать: «Гонимый противоречиями и требованиями своего положения, находясь притом в положении фокусника, принужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе, как к заменителю Наполеона, другими словами, совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос»…
– Но Сталин не Наполеон,– выкрикнула Ольга Николаевна,– и Хрущев не Луи Бонапарт… Никита Сергеевич полностью лишен мании величия… Пусть это несколько грубоватая, но простая народная фигура…
– Речь идет не о личности,– сказал Фильмус,– а об отражении этой личности в сознании народа и общества. Здесь мы вправе на параллели… Лично я могу отнести к Хрущеву слова Маркса о Луи Бонапарте: «Создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной…» Прекрасно сказано,– добавил Фильмус,– давайте выпьем за святую могилу Маркса.
– Определенный нежелательный процесс наблюдается,– согласился Бительмахер,– все эти слияния министерств, перестановки и прочее ни к чему… Но нельзя не заметить, что атмосфера и в партии и в стране становится все более здоровой.
– А почему тебя не восстановили в партии? – спросил вдруг Фильмус.
Бительмахер как-то странно сморщился, а Ольга Николаевна посмотрела на Фильмуса с укором, в котором была и некоторая доля неприязни. Фильмус, будучи человеком умным, сразу понял, что совершил бестактность, и поспешил ее замять.
– Впрочем, был тост за Маркса,– сказал он.
– Нет, уж раз спросил, я отвечу,– сказал Бительмахер,– таинственного здесь ничего нет и злого умысла тоже нет… Просто я был исключен из партии за полгода до ареста… Если арест одновременен с исключением, тогда восстановить партстаж легче… А таким образом получается два разных дела, реабилитация распространяется только на арест.
Мы выпили за Маркса еще по порции спирта и некоторое время молча ели картошку. Бительмахер сходил на кухню и вернулся с горячим кофейником. Ароматный запах кофе щекотал ноздри. Я был приятно пьян, и мне было радостно oт новой моей жизни, которую создал для меня мой покойный отец, человек заслуженный и реабилитированный.
– Лессинг,– говорил Бительмахер, нависая над столом и, кажется, по-прежнему полемизируя с Фильмусом,– Лессинг… Если б творец, говорил Лессинг, держал в одной руке всю истину, а в другой стремление к ней и предложил бы мне выбрать между ними, я предпочел бы стремление к истине обладанию готовой истиной.
– Но что ecть истина в политике,– готворил Фильмус,– вернее, что есть политика -литература или наука? Для Маркса и Ленина это наука… А для Сталина и Троцкого – литература… Детектив. Да пожалуй, и для Хрущева… Для Хрущева политика – фольклор…
– Как!– кричал уже Бительмахер.
– Ужасный путаник,– сказала Ольга Николаевна.
– Я поясню,– ответил Фильмус (пожалуй, спирт действовал на всех в полную силу).– В литературе противоположная истина не ложь, а другая истина… Вот так… Установки вместо принципов…
– Политический фрейдизм!– крикнул Бительмахер.
– Если угодно,– ответил Фильмус.
Они явно запутались, я же был спокоен. Как человек менее цельный, я был вхож в разные компании и был уверен в неизбежности скандала, которым обычно полемика тех лет оканчивалась.
– Я хочу заметить, что Сталин и Троцкий люди одного плана, люди улицы,– сказал Фильмус.
– Как? – побагровев крикнул Бительмахер, безусловно не расслышав или не поняв слов Фильмуса.– Троцкий… Лейбл Троцкий… Ох,– совсем побагровел уж, сжал кулаки Бительмахер,– если б я поймал когда-нибудь раньше Лейбла Троцкого за ногу, я б ему выдернул… – и он выразил желание оскопить Троцкого, но сформулированное в грубой форме одесского грузчика-балагулы. То есть попросту сказал грубость такую неожиданную и крайнюю, что даже перекрыл сказанную при женщине, при Ольге Николаевне, грубость Платона Шусева.
После этого он опустился на стул и сидел так, тяжело дыша. Краска отлила с лица его, и оно, наоборот, побелело.
По идее приближался конец моего пребывания в этой компании. От Арского меня в сходной ситуации выгнали, от Илиодора я сам убежал, нанеся и получив несколько ударов (вернее, если помните, ударить я не осмелился и лишь нелепо намылил журналисту Орлову морду пепельницей). Но ныне наглядно сказалось полное изменение моего положения. Вместе с Фильмусом я перенес на диван быстро, буквально на глазах раскисшего Бительмахера, у которого приступ ненависти к Троцкому отнял последние силы, затем с достоинством попрощался и вышел.
Ночь была теплая. На бульварах уже отцвела черемуха и сирень, но запахи не исчезли, подобно призракам возродились они в ночи, запахи, которые всегда вселяют в меня чрезвычайное беспокойство. Я пристал к какой-то одинокой девушке, чего раньше никогда б себе не позволил. Однако, поскольку из-за крайне малого срока, прошедшего после перемен, внешний вид мой остался прежний, изнеможенный и слабосильный, девушка не только не пошла мне навстречу в моих поползновениях, но, что того хуже, вовсе не испугалась меня, грубо выругала, а когда я проявил настойчивость, размахнулась. Но тут-то я изловчился и крепко схватил ее за руку, сильно, по-мужски сжал и сказал, криво улыбнувшись:
