– Ты, – весело говорит Павлов, – сука…
– А ты сам падло, – весело отвечает Нюра.
– Ты воровка…
– А ты хрен с бугра…
– Ядрить твою мать…
– Ядрить твою, дешевле будет…
Тут Павлов под влиянием увиденного и пережитого говорит Нюре:
– Ты еврейка, жидовка…
Заплакала Нюра.
– Какая я еврейка, за что он меня, братцы, так оскорбляет.
Вмешались завсегдатаи.
– Брось, Нюра, обижаться на Павлова… Нашла на кого обижаться… А ты, Степа, пойди сюда, выпьем…
Был в павильоне и Андрей Копосов, но в другой компании. Начинали пить отдельно, закончили сообща. Когда компании соединились, Павлов говорит Андрею Копосову:
– Выйдем, разговор есть…
– Пойдем, – говорит Андрей.
Собутыльники, зная их размолвку, начинают обоих успокаивать:
– Бросьте, ребята, оба фронтовики. Какие могут быть счеты меж братьев славян…
«Братья славяне» тогда тоже было модное словечко, с фронта привезенное. Отвечает Павлов:
– Я Андрея бить не буду, поскольку знаю, что он мне ребра поломает, а разговор у меня к нему душевный.
Вышли. Постояли под павильоном, покурили «Труд», послевоенные папиросы, побрызгали малой нуждой на фундамент, Павлов притом раза два в полный голос облегчил от напора кишечник… Только хотел начать Павлов, собака подбегает бродячая, свою преданность доказывает и мысль перебила.
– Ух, падло, – крикнул Павлов, бросил камень, попал. Завизжала собака и с визгом исчезла.
– Ну, чего ты хотел? – начинает Андрей, видя, что Павлов мнется, и несколько отходя назад, чтоб если Павлов кинется отомстить за прошлый удар, нанести ему удар вторично ногой под низ живота.
Заметил этот жест Павлов и говорит:
– Не на того ты зуб имеешь, Андрюша… Я фронтовик, и ты фронтовик… А Тася – дочь фронтовика, и у меня к ней серьезное желание… Но есть еврей, который всю войну в тылу просидел и который ее соблазняет.
– Да ты что, какой еврей?! – крикнул Копосов.
– За грудки меня не бери, – отвечает Павлов, – тот еврей, который у Чесноковой живет, по Державина, тридцать.
И рассказал, что видел… Покраснел Андрей, потом побледнел и крикнул только одно слово:
– Убью!
– Не торопись, – ответил Павлов, радуясь, что попал похлеще, чем кулаком в зубы, – ты на меня, Андрюша, всегда косишься, даже если и пьем вместе. Слухам веришь, что я с женой твоей путался. Не скрою, пыталась она ко мне пришвартоваться, но я ее отшил, поскольку соблюдаю фронтовое товарищество.
Скрипнул зубами Андрей.
– Жену мою не трожь, не о ней речь. О дочери моей речь.
– А у меня план насчет дочери, – говорит Павлов, – когда они завтра встретятся у вершинки, с поличным возьмем… Согласен?
– Согласен, – ответил Копосов, – пойдем, выпьем еще…
Выпили еще, Андрей впал в мрачное тупое молчание, когда неизвестно, чего после этого молчания от человека ждать: уснет он тяжелым, каменным сном или убьет кого-нибудь. А Павлов, вот он я, широк весь, нараспашку, впал в веселье, когда знаменитая русская частушка, от дедов-прадедов унаследованная, на язык просится. Хрипловат был, правда, у него сейчас голос, не тот, каким приятно исполнять, не тенор, зато от души выкрикивал:
– Бей жидов, спасай Россию… Хаим лавочку закрыл… Смешная парочка, Абрам и Сарочка… Храбрый Янкель на войне… Мы их защищали, спасали, а они Христа распяли, советскую власть продали… Мы в окопах, они в лавках… За всю войну ни одного еврея на фронте не видел… Один еврей на фронт ехал, да и тот от страха застрелился…
Так он громко раскричался, что милиция узнала знакомый голос и подумала, будто Павлов опять затеял драку в «Голубом Дунае». Приходят. Шум есть, но драки нет.
– Ты чего шумишь, Павлов?
– А чего евреи нашу кровь пьют?
– Ты, Павлов, порядка не нарушай, – говорит старшина.
– А они могут нарушать? У родного отца, фронтовика, дочь отнимают…
– Кто отнимает, у какого отца?… Если есть доказательства, официально напиши… У какого отца дочь отнимают, о чем ты?
– Да вот, у друга моего… Который в войну… Который кровь лил… – уж не вяжет лыка Павлов.
Тут как ударит Андрей кулаком по столу, и сделал он Нюрке-буфетчице посудного боя на некоторую сумму.
– Замолчи, стервец…
– Молчу, – ответил Павлов. – Все в порядке, старшина, все в порядке…
– Ну вас к лешему, – говорит старшина, – разбирайтесь сами, но чтоб не нарушали…
Ушел. После этого Павлов уже молча еще выпил, потом еще, потом вздремнул, упираясь лбом о стол, но проснулся, упираясь спиной о стену, от легкого ночного ветерка.
Все было тихо, был разгар городского покоя. Умел сладко спать приволжский город Бор. Куда ни посмотришь вокруг, ни одного светящегося окна, никакого шума, кроме шелеста листвы, никакого движения, кроме мигания звезд и то исчезновения, то появления луны в проломах темных туч.
Когда случалось Павлову просыпаться подобным образом среди покоя, вдруг в первые минуты что-то непривычное являлось в нем, а что, понять не мог. Или казалось ему, что он опять младенец и смотрит из люльки в темное окно, или чудилось адресованное лишь ему Слово, поскольку для каждого человека есть его личное Слово, и если он его не слышит, оно остается в мире неиспользованным, или будто впервые видел он это мигание высоких звезд, отчего непривычное напряжение сжимало матросский крепкий лоб его и казалось, вот-вот брызнет нечто, как ручеек чистой воды из-под огромного серого тюремного камня, чем служил лоб Павлова для всякой чистой мысли.
Однако стоило ему пошевелиться, вздохнуть, распрямить затекшие члены, как сразу же он возвращался к своим текущим потребностям, то есть, прежде всего, совал свои руки себе в штаны. Если штаны его были сухи или чуть смочены всего малой нуждой, то он шел к Валюшке, молодой медсестре, или к Танечке, технику горкомхоза, или к Нинке, или к Александре Ивановне, или еще куда-либо, выбор был широк. Если же штаны его были мокры и липки насквозь от нужды большой, то есть когда после хмельного сна он пробуждался с прелым задом, особенно это бывало в летний сезон, ибо летом закусывали фруктами, яблочком или волжской сливой, если такое случалось, то он шел только в одно место – к Александре Ивановне, той самой вдове из пищеторга, некогда соблазнившей его, молодого инвалида войны, и открывшей счет женщинам Павлова в городе Бор. Ныне вдове этой уже подбиралось к пятидесяти, и она всегда готова была принять Павлова, обмыть его, накормить, уложить… Сейчас было лето, и поскольку Павлов этим вечером много пил и много закусывал немытыми, подгнившими яблоками, которыми стерва Нюрка торговала, то, проснувшись, он ощутил в полной мере то, после чего отправился к Александре Ивановне. Там он и доспал остаток ночи и часть дня, ибо перед завтрашней вечерней травлей еврея надо быть «свежим огурчиком».
