Огарев. Долг и самоотречение ограничивают свободу самовыражения. Я объяснил это Марии – она сразу поняла.
Натали. Она не любила тебя по-настоящему. А я знаю, что люблю Александра. Просто мы уже не те безумные дети, какими были, когда бежали посреди ночи. И я даже шляпку оставила… К тому же вся эта история… Он тебе рассказывал. Я знаю, что рассказывал.
Огарев. Ну, в общем, да…
Натали. Ты, верно, скажешь, что это была всего лишь горничная.
Огарев. Нет, я так не скажу. «Всего лишь графиня» – куда ближе моим взглядам в этих вопросах.
Натали. Одним словом, созерцанию звезд пришел конец. А ведь я бы никогда ничего не узнала, если бы Александр сам не признался… Мужчины бывают так глупы.
Огарев. Смешно все-таки, что Александр столько рассуждает о личной свободе, а чувствует себя убийцей оттого, что один-единственный раз, вернувшись домой перед рассветом…
Тургенев ворочается и поднимает голову.
(Подбирает слова.) Проехал без билета…
Тургенев снова откидывается.
…Или, я хочу сказать, поменял лошадей?… нет, извини…
Тургенев садится, разглаживая складки. Он одет как денди.
Тургенев. Ничего, что он их ест?
Натали быстро ищет глазами Колю, но сразу успокаивается.
Натали (зовет). Коля! (Затем говорит, уходя.) Ох, как он перепачкался! (Уходит.)
Тургенев. Я проспал чай?
Огарев. Нет, они еще не вернулись.
Тургенев. Пойду поищу.
Огарев. Не туда.
Тургенев. Поищу чаю. Белинский рассказал мне хорошую историю. Я забыл тебе рассказать. Какой-то бедный провинциальный учитель прослышал, что есть место в одной из московских гимназий. Приезжает он в Москву и приходит к графу Строганову. «Какое право вы имеете на эту должность?» – зарычал на него Строганов. «Я прошу этой должности, – говорит молодой человек, – потому что я слышал, что она свободна». – «Место посла в Константинополе тоже свободно, – говорит Строганов. – Отчего же вы его не просите?»
Огарев. Очень хорошо.
Тургенев. А молодой человек ему на это отвечает…
Огарев. А-а…
Тургенев. «Я не знал, что это во власти вашего превосходительства, но пост посла в Константинополе я бы принял с равной благодарностью». (Громко смеется собственной шутке. У него резкий смех и, для человека его роста, неожиданно высокий голос.) Боткин собирает средства, чтобы отправить Белинского на воды в Германию… врачи советуют. Если бы только умерла моя мать, я бы имел по крайней мере двадцать тысяч в год. Может быть, я поеду вместе с ним. Воды могут пойти на пользу моему мочевому пузырю. (Поднимает номер «Современника».) Ты читал тут Гоголя? Можно, конечно, подождать, пока книга выйдет…
Огарев. Если хочешь знать мое мнение – он с ума сошел.
Натали возвращается, вытирая руки от земли.
Hатали. Я зову его, словно он может услышать. Мне все кажется, что вот однажды я скажу: «Коля!» – и он обернется. (Утирает слезу запястьем.) О чем он думает? Могут ли у него быть мысли, если у него нет для них слов?
Тургенев. Он думает: грязность… цветочность… желтость… приятнозапахность… не-очень-вкусность… Названия приходят позже. Слова всегда спотыкаются и опаздывают, безнадежно пытаясь соответствовать ощущениям.
Натали. Как вы можете так говорить, ведь вы поэт.
Огарев. Потому и может.
Тургенев поворачивается к Огареву. Он сильно взволнован и не может найти слов.
Тургенев (пауза). Я благодарю тебя за то, что ты сказал. Как поэт. То есть ты как поэт. Сам я теперь пишу рассказы. (Собирается идти к дому.)
Огарев. Мне он нравится. В нем теперь куда меньше аффекта, чем раньше, тебе не кажется?
Тургенев возвращается в некотором возбуждении.
Тургенев. Позвольте вам сказать, что вы не понимаете Гоголя. В этом виноват Белинский. Я люблю Белинского и многим ему обязан, как за его похвалу моему первому стихотворению, так и за полное безразличие ко всем последующим. Но он всем нам вбил в голову, что Гоголь – реалист…
Входят Александр Герцен, 34 лет, и Тимофей Грановский, 33 лет. У Герцена корзина для грибов.
Натали (вскакивает). Вот и они… Александр!
Она обнимает Герцена настолько горячо, насколько позволяют приличия.
Герцен. Милая… да что же это? Мы ж не из Москвы вернулись.
Грановский, не говоря ни слова, мрачно идет к дому.
Натали. Вы опять ссорились?
Герцен. Мы спорили. Он скоро остынет. Одно жаль – был такой интересный спор, что…
Он переворачивает корзину. Из нее падает один-единственный гриб.
Натали. Эх, Александр. Я даже отсюда гриб вижу!
Она выхватывает корзину и убегает с ней. Герцен садится в ее кресло.
Герцен. Что вы с Натали обо мне говорили? В любом случае, большое спасибо.
Огарев. О чем вы спорили с Грановским?
Герцен. О бессмертии души.
Огарев. А, об этом.
Из дома выходит Кетчер, 40 лет. Он худ, остальные мужчины могли бы сойти за его племянников. С несколько церемонным видом он несет поднос с кофейником на маленькой спиртовке и чашками. Герцен, Огарев и Тургенев молча смотрят, как он ставит поднос на садовый столик и наливает чашку кофе, которую подносит Герцену. Герцен пробует кофе.
Герцен. То же самое.
Кетчер. Что?
Герцен. Вкус тот же.
Кетчер. Так, по-твоему, этот кофе не лучше?
Герцен. Нет.
Другие, стоящие рядом, начинают нервничать. Кетчер издает короткий лающий смешок.
Кетчер. Однако же это удивительно, что ты и в такой мелочи, как чашка кофе, не хочешь признать свою неправоту.
Герцен. Это не я, а кофе.
Кетчер. Это, наконец, из рук вон, что за несчастное самолюбие!
Герцен. Помилуй, да ведь не я варил кофе, и не я делал кофейник, и не я виноват, что…
Кетчер. Черт с ним, с этим кофе! С тобой невозможно разговаривать! Между нами все кончено. Я уезжаю в Москву! (Уходит.)
Огарев. Так между кофе и бессмертием души ты всех друзей растеряешь.
Кетчер возвращается.
Кетчер. Это твое последнее слово?
Герцен делает еще один глоток кофе.
Герцен. Прости.
Кетчер. Так. (Уходит снова, разминается с входящим Грановским.)
Грановский (Кетчеру). Ну как?… (Видя выражение лица Кетчера, Грановский не продолжает.)
