Натали кивает.
Натали (Белинскому). Я не поеду с вами на станцию. Вы ничего не забыли?
Бакунин. Еще не поздно передумать.
Белинский. Я знаю, это мой девиз.
Натали обнимает Белинского. Тургенев и Сазонов помогают Белинскому с его саквояжем и свертками.
Герцен. Не пытайся говорить по-французски. Или по-немецки. Будь беспомощным. И не перепутай пароход.
Все уходят, как раньше. Коля остается один. Звук удаляющихся экипажей.
Далекий звук грома, на который Коля никак не реагирует. Раскат грома, ближе. Коля осматривается, чувствует что-то.
Входит Натали. Целует Колю в нос, губами произносит его имя. Он следит за движением ее губ.
Натали. Коля… Коля… (Замечает халат Белинского. Вскрикивает и выбегает с халатом из комнаты.)
Коля (рассеянно). Ко-я… Ко-я. (Запускает волчок.)
Действие второе
Январь 1849 г
Париж.
Георг только что читал Герцену и Натали. Георг сидит на полу у ног Натали. Герцен лежит на диване – лицо прикрыто шелковым платком. Книга или брошюра – «Коммунистический манифест» в желтой обертке. Обстановка повторяет ту, что была в начале первого действия.
Hатали. Отчего ты остановился?
Георг закрывает книгу и дает ей выскользнуть и упасть на пол. Натали приглаживает его волосы.
Георг. Я больше не могу. Он сошел с ума.
Натали. Ладно, все равно было скучно.
Георг. Какой смысл читать это, если каждый раз, когда ты пытаешься ему возразить, он отвечает: «Конечно, ты так думаешь, поскольку ты продукт своего класса и не можешь думать иначе». Мне кажется это жульничеством.
Натали. Я согласна. Но, конечно, я так думаю, поскольку…
Георг. Бытие определяет сознание. Я говорю: «Карл, я не согласен с тем, что добро и зло определяются лишь экономическими отношениями». На что Карл отвечает Натали. «Конечно, ты так думаешь…»
Георг. «…Поскольку ты не пролетарий!»
Натали и Георг пожимают руки, очень довольные друг другом. Герцен снимает платок с лица. Натали продолжает гладить Георга по голове.
Герцен. Но Маркс – сам буржуа, от ануса и до…
Натали. Александр! Что за слово?!
Герцен (извиняясь). Простите, средний класс.
Георг. В этом и заключается немецкий гений.
Герцен. В чем именно?
Георг. В том, что, если ты несчастный эксплуатируемый рабочий, ты играешь жизненно важную роль в историческом процессе, который в конце концов выведет тебя на самый верх, и это так же неоспоримо, как то, что омлет когда-то был яйцом. Понимаешь, все функционирует безупречно! У французских гениев все наоборот. У них несчастный эксплуатируемый рабочий ни за что не отвечает, и это означает, что система неисправна и что они здесь для того, чтобы все починить, раз уж у него самого на это не хватает мозгов. Так что рабочие должны надеяться на то, что мастер знает, что делает, и не надует. Неудивительно, что это не прижилось.
Герцен. Как коммунизм вообще может привиться? Он лишает рабочего аристократизма. Сапожник со своей колодкой – аристократ по сравнению с рабочим на башмачной фабрике. Есть что-то глубоко человеческое в стремлении самому распоряжаться своей жизнью, пусть даже ради того, чтобы ее загубить. Ты никогда не задумывался, почему у всех этих идеальных коммун ничего не выходит? Дело не в комарах. Дело в том, что есть вот это «что-то человеческое», и от него так просто не избавишься. Но Маркс хотя бы честный материалист. А все эти левые златоусты, распевающие «Марсельезу», которые не хотят от себя отпустить няньку… Мне жаль их – они готовят себе жизнь, полную недоумений и страданий… потому что республика, которую они хотят вернуть, – это предсмертный бред многовековой метафизики… братство прежде хлеба, равенство в послушании, спасение через жертву… и, чтобы не расплескать из купели эту еле теплую воду, они готовы выкинуть оттуда младенца, а потом удивляться, куда же это он делся. Маркс это понимает. Мы этого не поняли или побоялись понять.
Натали. Георг рисковал жизнью на поле битвы!
Герцен. Да, конечно. Ты знаешь, тебя стали узнавать чисто выбритым, тебе стоит отпустить бороду.
Натали. Это грубо. (Георгу.) Он вас просто дразнит. Никто этому уже не придает значения. Все уже забыли.
Герцен. Я не забыл.
Натали. Перестань.
Георг. Нет, отчего же, пускай. Вы хотели бы, чтобы я отпустил бороду?
Натали. Я уже привыкла к вам без бороды. А что говорит Эмма?
Георг. Она говорит, чтобы я спросил у вас.
Натали. Это очень лестно. Но не мне же будет щекотно, если вы снова отпустите бороду…
Герцен. Отчего Эмма больше к нам не ездит?
Георг. Мне необходимо хоть пару часов отдыхать от семейной жизни. Что за гнусное изобретение!
Герцен. Я думал, у нас здесь тоже семейная жизнь.
Георг. Да, но твоя жена – святая. Эмма не виновата. Ее отец пал жертвой исторической диалектики, и в этом он обвиняет меня… Потеря содержания – это удар для Эммы. Но что я могу поделать? Я певец революции в межреволюционный период.
Герцен просматривает только что полученные письма.
Герцен. Напиши оду на избрание принца Луи Наполеона президентом Республики. Французский народ отрекся от свободы свободным голосованием.
Георг. «Фирма Бонапарт и потомки – чиним все».
Герцен. Какие мы были наивные тогда в Соколове – в наше последнее лето в России. Ты помнишь, Натали?
Натали. Я помню, как ты со всеми ссорился.
Герцен. Спорил, да. Потому что мы тогда все были согласны, что есть только один достойный предмет для спора – Франция. Франция, спящая невеста революции. Смешно. Все, чего она хотела, – стать содержанкой буржуа. Цинизм, как пепел, наполняет воздух и губит деревья свободы.
Георг. Надо быть стоиком. Учитесь у меня.
Герцен. Это ты стоик?
Георг. А как это выглядит?
Герцен. Апатия?
Георг. Именно. Но апатию неверно понимают.
Герцен. Ты мне ужасно симпатичен, Георг.
Георг. Apatheia! Успокоение духа. У древних стоиков апатия не означала безропотного смирения с судьбой! Для того чтобы достигнуть состояния апатии, требовались постоянные усилия и концентрация.
Герцен (смеется). Нет, я просто люблю тебя.
Георг (жестче). Апатия не пассивна, апатия – это свобода, которая приходит с готовностью принимать вещи такими, какие они есть, а не иными, и с пониманием того, что прямо сейчас изменить их никак нельзя. Люди почему-то часто не могут с этим смириться. Мы пережили ужасное потрясение. Оказывается, истории наплевать на интеллектуалов. История – как погода. Никогда не знаешь, что она выкинет. Но, бог мой, как мы были заняты! – суетились из-за падения температуры, кричали ветрам, в какую сторону дуть, вступали в переговоры с облаками на немецком, русском, французском, польском языках… и радовались каждому солнечному лучу как доказательству наших теорий. Что же, хотите ко мне под зонтик? Здесь не так плохо. Стоическая свобода состоит в том, чтобы не терять понапрасну время, ругая дождь, который льет в тот день, когда ты собрался на пикник.
