Камбон, встречаясь с лидерами оппозиции после мучительной беседы с Греем, теперь совершенно пренебрегал дипломатическим тактом. «Все наши планы составлялись совместно. Наши генеральные штабы проводили консультации. Вы видели все наши расчеты и графики. Взгляните, где наш флот! Он весь — в Средиземном море в результате договоренности с вами, и наши берега открыты врагу. Вы сделали нас беззащитными!» Он повторял: если Англия не вступит в войну, Франция никогда ей этого не простит. Он заканчивал свои тирады, с горечью восклицая: «Et l’honneur? Est-ce-que l’Angleterre comprend ce que c’est l’honneur? А честь? Знает ли Англия, что такое честь?»
Разные люди смотрят на честь под разными углами, и Грей знал, что переубедить пацифистов удастся только при взгляде под бельгийским углом. В тот же день он отправил французскому и германскому правительствам телеграммы с просьбой дать официальные подтверждения в том, что они будут уважать нейтралитет Бельгии, «если другие державы не нарушат его». Через час после получения этой телеграммы — поздно вечером 31 июля — французы прислали положительный ответ. От Германии ответа получено не было.
На следующий день, 1 августа, этот вопрос был вынесен на обсуждение кабинета. Ллойд Джордж водил пальцем по карте, показывая путь немцев, который, как он считал, будет пролегать через ближний угол по кратчайшей линии в направлении Парижа, но, по его утверждению, это будет «незначительное нарушение». Когда Черчилль потребовал предоставления ему полномочий для мобилизации флота, то есть призыва моряков-резервистов, кабинет после «резких споров» высказался против. Когда Грей попросил санкционировать выполнение обязательств перед французским флотом, лорд Морли, Джон Бёрнс, сэр Джон Саймон и Льюис Харкорт стали угрожать отставкой. За пределами кабинета распространялись слухи о последних демаршах кайзера и русского царя и о германских ультиматумах. Грей вышел из зала заседаний, чтобы поговорить с Лихновским по телефону, — именно тогда тот неправильно его понял, невольно вызвав, тем самым, бурю в душе генерала Мольтке. Грей также встретился с Камбоном и заявил ему: «Франция сейчас должна сама принять решение, не рассчитывая на помощь, которую мы в настоящий момент не в состоянии оказать». Он вернулся на заседание кабинета, а Камбон, бледный и растерянный, рухнул в кресло в кабинете своего старого друга сэра Артура Николсона, постоянного заместителя министра. «Ils vont nous lâcher. Они собираются бросить нас», — сказал он. Редактору газеты «Таймс», спросившему его, что он собирается делать, Камбон ответил: «Я подожду, чтобы узнать, не пора ли вычеркнуть слово «честь» из английского словаря».
Никому из членов кабинета не хотелось сжигать за собой мостов. Отставками только угрожали, но с поста ни один не ушел. Асквит, проявляя сдержанность, говорил мало, он ждал развития событий дня, подходившего к концу в атмосфере лихорадочного обмена депешами и нарастающего безумия. В этот день Мольтке отказался двинуть армии на восток, рота лейтенанта Фельдмана захватила Труа-Вьерж в Люксембурге. Мессими подтвердил по телефону приказ о десятикилометровом отводе войск, а первый лорд адмиралтейства принимал своих друзей из оппозиции, среди которых находились будущие лорды — Бивербрук и Биркенхед. Чтобы скоротать время, проходившее в напряженном ожидании, гости с хозяином сели после обеда играть в бридж. Игру прервало появление курьера с красным портфелем для срочных донесений. Вынув из кармана ключ, Черчилль открыл портфель — по случайности один из самых больших по размерам — и извлек из него единственный лист бумаги, содержавший лишь одну фразу: «Германия объявила войну России». Он сообщил об этом своим друзьям, переоделся и вышел из дому «как человек, отправляющийся заниматься привычной работой».
Черчилль пересек Хорс-гардс-перейд и оказался на Даунинг-стрит, миновал садовую калитку и вошел в дом, где на втором этаже обнаружил, кроме премьер-министра, Грея, Холдейна, ставшего теперь лордом-канцлером, и лорда Крю, министра по делам Индии. Черчилль сообщил им, что намеревается «немедленно мобилизовать флот, несмотря на решение кабинета». Асквит ничего не ответил, но с виду, как показалось Черчиллю, был «совершенно согласен». Провожая Черчилля к двери, Грей сказал: «Я только что сделал очень важную вещь. Я заявил Камбону, что мы не допустим германский флот в пролив Ла-Манш». По крайней мере, именно так понял Черчилль смысл слов Грея, избегавшего четких и ясных формулировок. Из этого следовало, что английский флот взял на себя определенные обязательства. Дал ли Грей такое обещание или же только намеревался выступить с ним на следующее утро, как утверждают некоторые историки, не суть важно, поскольку, «как бы то ни было, Черчилль лишь еще больше уверовал в правильность принятого им решения». Он вернулся в адмиралтейство и «отдал приказ начать мобилизацию».
Как и этот приказ, так и обещание Грея выполнить условия морского соглашения с Францией шли вразрез с мнением большинства членов кабинета. На следующий день либо кабинет должен будет одобрить эти решения, либо часть его членов уйдет в отставку, а к тому времени, по мнению Грея, уже поступят сообщения о «развитии событий» в Бельгии. Как и французы, Грей чувствовал, что в своих расчетах он может с уверенностью положиться на Германию.
Глава 8
Ультиматум в Брюсселе
В запертом сейфе германского посланника в Брюсселе, герра фон Белова-Залеске, хранился запечатанный конверт, доставленный из Берлина 29 июля специальным курьером с приказом «не вскрывать до получения особых инструкций по телеграфу из Германии». В воскресенье, 2 августа Белов получил телеграмму с указанием немедленно вскрыть конверт и передать содержащуюся в нем ноту в тот же день в 8 часов вечера, причем «сделать это таким образом, чтобы у бельгийского правительства сложилось впечатление, что все инструкции, касающиеся врученной ему ноты, были получены вами сегодня впервые». Он должен был потребовать, чтобы ответ на ноту бельгийцы дали в ближайшие двенадцать часов. Ему предлагалось отправить ответ «как только возможно срочно» телеграфом в Берлин и одновременно «отослать его с курьером на автомобиле генералу фон Эммиху в отель «Юнион» в Ахене». Из немецких городов Ахен, или Э-ля-Шапель, ближе всех находился к Льежу, восточным воротам в Бельгию.
Посланник фон Белов — высокий и бодрый холостяк, с остроконечными черными усами и вечно зажатым в зубах нефритовым мундштуком, — получил назначение на этот пост в начале 1914 года. Когда приходившие в немецкое посольство посетители обращали внимание на большую, пробитую пулей серебряную пепельницу на письменном столе посла, тот со смехом говорил: «Я предвестник несчастий. Когда я был в Турции, там произошла революция. Когда я был в Китае, там началось боксерское восстание, один из выстрелов в окно продырявил это блюдце». И, широким, изящным жестом поднося мундштук с сигаретой к губам, добавлял: «Но теперь я отдыхаю. В Брюсселе ничего не случается».
После прибытия запечатанного конверта покою посланника пришел конец. В полдень 1 августа он принял прибывшего к нему с визитом заместителя министра иностранных дел Бельгии барона де Бассомпьера, и тот сообщил, что вечерние газеты собираются опубликовать ответ Франции на ноту Грея, в котором дано обещание уважать нейтралитет Бельгии. Ввиду отсутствия аналогичного ответа Германии Бассомпьер поинтересовался, не желает ли фон Белов сделать какое-либо заявление. На это германского посланника Берлин не уполномочивал. Поэтому, прибегнув к дипломатическому маневру, он откинулся в кресле и, уставив взор в потолок, слово в слово повторил то, что только что сказал ему бельгийский представитель, как будто проиграв граммофонную пластинку. Поднявшись, он заверил гостя, что «Бельгии нечего опасаться Германии», и на сем беседа была окончена.
