Вивиани официально отклонил все обвинения, включенные в ноту не для того, чтобы произвести впечатление на правительство Франции, знавшее, разумеется, об их необоснованности, а для того, чтобы внушить германской общественности мысль, что немцы стали жертвой агрессии Франции. Вивиани проводил фон Шёна к двери, а затем, словно желая оттянуть момент расставания, вышел вместе с ним из здания и спустился по ступеням подъезда, подойдя едва ли не к самой дверце ожидавшего посла экипажа. Два представителя «наследственных врагов» остановились, молча переживая несчастье, безмолвно поклонились друг другу, и через несколько мгновений фон Шён исчез в сгущавшихся сумерках.
В тот вечер в Уайтхолле сэр Эдвард Грей, стоя у окна вместе с одним из своих друзей, глядел на улицу, где зажигались фонари. Он произнес фразу, которой с тех пор нередко характеризовали канун войны: «Во всей Европе гаснут огни. Наше поколение не увидит, как они загорятся снова».
В Брюсселе 4 августа в 6 часов утра герр фон Белов нанес последний визит в министерство иностранных дел. Германский посланник вручил ноту: ввиду отклонения предложений германского правительства, имеющих «самые благородные намерения», Германия вынуждена предпринять меры для обеспечения своей безопасности, «если необходимо, силой оружия». Это «если необходимо» все еще оставляло для Бельгии возможность переменить свое решение.
В тот же день американский посланник Брэнд Уитлок, которого попросили взять под свое покровительство германскую миссию, войдя в кабинет, застал там фон Белова и его первого секретаря Штумма. Они устало и неподвижно сидели в креслах и не делали никаких попыток упаковать свое имущество, их нервы были истощены «почти до предела». Белов курил, потирая лоб рукой; два престарелых чиновника, вооружившись свечами, сургучом и полосками бумаги, опечатывали дубовые шкафы, где хранились архивы. «О, несчастные глупцы! — вполголоса повторял фон Штумм. — Почему они не уйдут с дороги, по которой на них движется паровой каток? Мы не хотим причинять им вреда, но если они останутся на нашем пути, мы втопчем их в грязь, смешаем с землей. О, несчастные глупцы!»
И лишь позже многие в Германии стали задаваться вопросом, кто же в тот день на самом деле оказался глупцом. Этот день, как впоследствии сделал вывод австрийский министр иностранных дел граф Чернин, «стал началом нашей величайшей катастрофы»; в этот день, по признанию кронпринца, «мы, немцы, проиграли первое сражение в глазах всего мира».
Утром 4 августа, в две минуты девятого первая серо-зеленая волна перекатилась через границы Бельгии у Геммериха, в тридцати милях от Льежа. Бельгийские жандармы, находившиеся на постах в сторожевых будках, открыли огонь. Войска под командованием генерала фон Эммиха, выделенные из основных германских армий для наступления на Льеж, включали шесть пехотных бригад, каждая с артиллерией и другой военной техникой, и трех кавалерийских дивизий. К вечеру они вышли к городу Визе на Маасе, которому первому суждено было превратиться в руины.
Вплоть до последней минуты многие все еще верили, что германские армии обойдут бельгийские границы. Зачем немцам по собственной воле обзаводиться еще двумя врагами? Так как никто не считал немцев глупцами, на ум французам мог прийти один ответ, который напрашивался сам собой: германский ультиматум Бельгии не более чем трюк и никакого вторжения на ее территорию не будет. Он предназначен лишь для того, «чтобы нам первыми пришлось вступить на землю Бельгии», как утверждал Мессими в своем приказе, запрещая французским войскам, «даже патрулям или одиночным всадникам», пересекать пограничную линию.
По этой причине или подругам соображениям, однако Грей еще не направил немцам английского ультиматума. Король Альберт не обратился к странам-гарантам за военной помощью. Он также опасался, что ультиматум может оказаться «колоссальным обманом», а если бы он преждевременно призвал английские войска, их присутствие вовлекло бы Бельгию в войну помимо ее воли. Кроме того, могло обернуться и так, что, утвердившись на бельгийской земле, соседи не станут торопиться с уходом. И лишь тяжелый топот германских войсковых колонн, двигавшихся к Льежу, положил конец всем сомнениям и не оставил другого выбора. В полдень 4 августа король обратился к странам-гарантам с призывом к «совместным и согласованным действиям».
В Берлине Мольтке еще надеялся, что после первых выстрелов, произведенных для спасения чести, бельгийцы, возможно, согласятся «на достижение взаимопонимания». Поэтому последняя германская нота говорила просто «о силе оружия» и не упоминала об объявлении войны. Когда бельгийский посол барон Бейенс пришел к Ягову утром в день вторжения, чтобы потребовать свой паспорт, германский министр поспешил к нему навстречу с вопросом: «Итак, что вы хотите мне сказать?» — словно надеясь на какой-то шаг со стороны Бельгии. Он вновь повторил германское предложение уважать нейтралитет Бельгии и возместить все убытки, если не будут уничтожены железные дороги, мосты и туннели и войска будут беспрепятственно пропущены через бельгийскую территорию, что означало отказ от обороны Льежа. Когда Бейенс уже уходил, Ягов шел за ним и говорил с надеждой в голосе: «Может быть, у нас еще найдется, что обсудить».
В Брюсселе, через час после начала вторжения, король Альберт в полевой военной форме отправился на заседание парламента. Мелкой рысью маленькая процессия двигалась по улице Рояль. Во главе ее в открытой коляске ехала королева и ее трое детей, за ней еще два экипажа, замыкал кавалькаду король верхом на лошади. Дома вдоль всего пути украшали флаги и цветы, по обеим сторонам улицы стояли восторженные люди. Незнакомцы обменивались рукопожатиями, смеясь и крича, каждый ощущал, по свидетельству очевидца, единение с соотечественником, «общие узы любви и ненависти». Приветственные кличи прокатывались по толпе волна за волной, бельгийцы в охватившем всех единодушном порыве стремились продемонстрировать королю, что он — символ их страны и их решимости отстоять независимость. Даже австрийский посланник, который почему-то забыл, что ему следует не появляться на публике, и вместе с остальными дипломатами наблюдал за процессией из окна парламента, утирал слезы с глаз.
После того как королева со свитой, депутаты и публика заняли свои места, в зал заседаний вошел король. Коротким жестом бросив на кафедру фуражку и перчатки, он заговорил, и его голос лишь иногда выдавал волнение. Напомнив о конгрессе 1830 года, который создал независимую Бельгию, король обратился с вопросом: «Господа, решили бы вы без колебаний сохранить в неприкосновенности священный дар наших предков?» И депутаты, движимые одним чувством, вскочили с мест, восклицая: «Да! Да! Да!»
Американский посланник Уитлок описал эту сцену в своем дневнике. Его внимание привлек двенадцатилетний наследник, одетый в матросский костюмчик. С напряженным вниманием, не отрываясь, смотрел он на отца. Посланник спрашивал себя: «О чем думает этот мальчик?.. Вспомнит ли он когда-нибудь через много лет эту сцену? И каким образом? При каких обстоятельствах?» Мальчик в матросском костюмчике, став королем Леопольдом III, капитулировал в 1940 году, когда повторилось германское вторжение.
На улицах после окончания речи короля энтузиазм переходил в лихорадку. Солдаты, которых еще вчера презирали, превратились в героев. Люди кричали: «Долой немцев! Смерть убийцам! Vive la Belgique indépendante! Да здравствует независимая Бельгия!» После того как король ушел, толпа принялась вызывать военного министра — обычно, кто бы ни занимал этот пост, это был самый непопулярный человек в правительстве. Когда де Броквиль появился на балконе и те пылкие чувства, которые разделяли в этот день все в Брюсселе, нахлынули на него, то прослезился даже этот сдержанный и учтивый человек.
