Ему предстояло выдержать напор правого крыла германских армий, и он слишком хорошо видел все опасности своего положения. Его предшественник на этом посту, генерал Галлиени, после тщательного изучения местности и провала всех своих попыток убедить Генеральный штаб в необходимости модернизации фортификационных сооружений Мобёжа понимал всю трудность создавшегося положения. Когда Галлиени в феврале 1914 года достиг возрастного предела, Жоффр назначил на его место Ланрезака, «настоящего льва», интеллектуальные способности которого у него вызывали восхищение. В 1911 году Жоффр включил его в число трех кандидатов на пост заместителя начальника Генерального штаба. Благодаря своему «выдающемуся интеллекту» Ланрезак считался звездой Генерального штаба, прощавшего ему язвительность, несдержанность и грубые выражения, к которым он прибегал для ясности, точности и логической выразительности своих лекций. В шестьдесят два года он, так же как Жоффр, Кастельно и По, был типичным французским генералом — с густыми усами и солидным брюшком.
В мае 1914 года, когда каждого генерала ознакомили с касающимися его частями «плана-17», Ланрезак сразу же указал на опасность, грозящую открытому флангу его армии, если немцы вдруг ударят всеми силами западнее Мааса. Генеральный штаб отверг эти возражения — «чем сильнее германское правое крыло, тем лучше для нас». За несколько дней до мобилизации Ланрезак изложил свои возражения в письме Жоффру, которое вызвало после войны целый поток критики и противоречивых суждений над могилой «плана-17». Как писал один из знавших Ланрезака офицеров, тон этого письма был не смелым вызовом плану, а скорее профессорской критикой научной работы ученика. Наступательные планы для 5-й армии, писал он, основаны на предположении, что немцы двинутся через Седан, хотя, вероятнее всего, они совершат обходный маневр дальше на север через Намюр, Динан и Живё.
«Несомненно, — поучал профессор, — как только 5-я армия начнет наступление в направлении Нёфшато (в Арденнах), она уже не сможет отразить удара немцев севернее».
Именно в этом и заключалось главное, однако Лонрезак, как бы защищаясь, уменьшил силу своих аргументов, добавив:
«Подчеркиваю, что это всего лишь предположения». Жоффр получил это письмо первого августа, в день мобилизации, и решил, что оно «совершенно неуместно», тем более когда «весь мой день занят решением важных вопросов». Ланрезак так и не получил ответа. В то же время Жоффр развеял опасения генерала Рюффе, командующего 3-й армией, который выразил беспокойство в отношении возможного «парадного марша немцев через Бельгию». С характерной лаконичностью Жоффр сказал: «Вы ошибаетесь». Он считал, что главнокомандующий должен не объяснять, а приказывать. Генералу следовало не думать, а выполнять приказы. Если генерал получил от него указание, он должен был действовать со спокойной совестью, как велит ему долг.
Третьего августа, когда Германия объявила войну, Жоффр собрал генералов на совещание. Они надеялись наконец услышать его объяснения общестратегических задач «плана-17». Но этого не произошло, Жоффр выразительно молчал в ответ на их замечания. Затем слово взял Дюбай, заявив, что для ведения наступления его армии требуются подкрепления, которых ему не давали. Жоффр тогда произнес одну из своих загадочных фраз: «Возможно, это ваш план, а не мой». Поскольку никто не знал, как понять это изречение, Дюбай, решив, что его не поняли, вновь изложил свои доводы. Жоффр «со своей обычной блаженной улыбкой» произнес то же самое: «Возможно, это ваш план, а не мой». Дело в том, что, по мысли Жоффра, в безграничном хаосе войны решающую роль играл не сам план, а та энергия и воля, с какими он проводится в жизнь. Победа, верил он, приходит не в результате блестящего плана; выигрывает тот, кто обладает колоссальной твердостью духа и уверенностью; Жоффр считал, что он наделен именно такими качествами.
Четвертого августа он разместил главный штаб в Витри-ле-Франсуа на Марне, на полпути между Парижем и Нанси. Это место находилось примерно на равном расстоянии, в ста тридцати — ста сорока километрах от каждого из пяти армейских штабов. Не в пример Мольтке, который во время своего недолгого пребывания на посту главнокомандующего ни разу не побывал на фронте и не посетил ни одного полевого штаба, Жоффр находился в постоянном и личном контакте с командующими армиями. Он объезжал войска, удобно усевшись на заднем сиденье мчавшегося с бешеной скоростью автомобиля, им управлял его личный шофер Жорж Буйо, трижды завоевавший «Большой приз» на автогонках.
Считалось, что немецкие генералы, получавшие для исполнения четко составленные планы, не нуждались в постоянной опеке. Французские же генералы, по выражению Фоша, «должны были мыслить», однако Жоффр, все время подозревая, что их воля слабеет в дополнение к другим недостаткам личного плана, любил держать их под постоянным наблюдением. После маневров 1913 года он уволил в отставку пять генералов. Это вызвало сенсацию в общественных кругах и возбуждение в гарнизонах — ничего подобного ранее не случалось. В августе, когда пошли в ход не холостые, а боевые патроны, Жоффр стал смещать генералов одного за другим при первых признаках того, что, по его мнению, было проявлением некомпетентности или недостаточного рвения. Это рвение, своеобразный энтузиазм и порыв достигли своей наивысшей точки в штабе в Витри, расположенном на поросших лесом спокойных берегах Марны, игравшей золотисто-зелеными отблесками в августовском солнце. В школьном здании, где размещался главный штаб, между оперативным отделом, или Третьим бюро, занимавшим классные комнаты, и разведывательным отделом, или Вторым бюро, засевшим в гимнастическом зале, где гимнастические снаряды были придвинуты к стене, а кольца подвязаны к потолку, существовала глубокая, непреодолимая пропасть. Весь день Второе бюро собирало информацию, допрашивало пленных, строило хитроумные предположения и передавало свои сводки соседям. В них подчеркивалась активность германской армии к западу от Мааса. Весь день Третье бюро читало сводки, критиковало их, спорило и отказывалось им верить, если они подтверждали выводы, в соответствии с которыми французам пришлось бы менять планы своего наступления.
Каждое утро в восемь часов Жоффр председательствовал на совещаниях начальников отделов; величественный и неподвижный арбитр никогда не был куклой в руках своего окружения, как могли бы подумать непосвященные, обратившие внимание на его молчаливость и совершенно голый письменный стол. Он не держал на столе бумаг и не развешивал карт на стенах; Жоффр ничего не писал и мало говорил. Планы за него составляли другие, говорил Фош, а «он взвешивал и решал». Мало кто не дрожал в его присутствии. Он все время жаловался, что штаб плохо информирует его о событиях. Когда один из офицеров упомянул о статье в последнем выпуске «Иллюстрасьон», которую командующий еще не видел, Жоффр сердито воскликнул: «Видите, от меня все утаивают!» У него была привычка тереть лоб и бормотать: «Бедный Жоффр». Как штаб скоро догадался, этот жест означал отказ Жоффра выполнить то, о чем его просили.
Он злился на всякого, кто заставлял его переменить решение при всех. Как Талейран, командующий не одобрял излишнего старания. Не обладая интеллектом Ланрезака или творческим умом Фоша, он в силу своего характера полагался на тех, кого подобрал в свой штаб. Но он оставался хозяином, почти деспотом, ревниво охранявшим свою власть, приходя в гнев при малейших посягательствах на нее. Когда предложили, чтобы Галлиени, назначенный президентом Пуанкаре преемником Жоффра на случай чрезвычайных обстоятельств, разместился в главном штабе, командующий категорически высказался против этого.
