Раньше бы я обиделся. А теперь глядел на Петра, и поневоле приходили на ум невеселые мысли. Много чего на войне нагляделся. Кто с таким настроением воюет, долго не живут. Впрочем, нам не завтра в бой. Отойдет Петька, откормится. Медку бы ему достать…
Было начало августа. Успешно шла операция «Багратион», в ходе которой уже освободили почти всю Белоруссию. Разгром противника в районе Минска, Витебска и Бобруйска образовал в центре германского фронта огромную 400-километровую брешь, заполнить которую до конца немецкое командование не могло. Число убитых, раненых и пленных немецких солдат и офицеров достигло 500 тысяч человек.
По оценке историков, это была одна из наиболее подготовленных и умело проведенных наших операций в ходе войны, где активно применялись фланговые удары, осуществлялось наступление танковых корпусов в условиях болотистой местности, наносились удары по немецким позициям в самых неожиданных местах. Солдатская молва передавала слухи о талантливом и решительном полководце маршале Рокоссовском К. К.
Серьезные успехи были достигнуты на других участках фронта, в том числе под Ленинградом. В июне – июле советские войска освободили территорию Карело-Финской ССР, нанесли поражение финской армии. Вскоре Финляндия будет вынуждена выйти из войны. На нашем участке фронта было пока тихо. Шла подготовка к крупной операции на территории Молдавии, выводу Румынии из войны и дальнейшему наступлению на запад.
Но это были стратегические задачи. Наша 121-я штрафная рота получала людей и также готовилась к боям.
Снова принимаю взвод. Пока малочисленный. Ну, это и к лучшему. Будет время лучше изучить и подготовить бойцов. Из старых знакомых во взводе лишь один человек, старший сержант Матвей Осин. Еще два сержанта, командиры отделений, назначены до моего прибытия, из числа штрафников. У Тимаря взгляд наметанный, оба сержанта кажутся мне вполне надежными ребятами.
Ивану Фадеевичу Шестакову, как и Осину, под сорок лет. Высокого роста, с узловатыми крепкими руками, светлые усы «под Чапаева». Воюет полтора года, был помощником командира взвода, но влетел, как и многие из наших подопечных, по пьянке. Пошли с дружком на хутор менять казенные ботинки и запасное белье на самогон, попались и получили по два месяца штрафной роты.
Второй сержант, Егор Луза, из бывших лейтенантов-минометчиков. Напутали с маршрутом движения. Минометная рота попала под обстрел. Погиб командир, два взводных и потеряли половину минометов. Выпустив остатки боезапаса, отступили. При переправе утопили оставшиеся «самовары» и предстали перед начальством с винтовками и уцелевшими лошадьми.
Сомневаюсь, что в неудаче был так уж виноват лейтенант, закончивший полгода назад ускоренный курс училища. Но как единственный оставшийся в живых офицер он пошел с легкой руки трибунала за стрелочника. Ему вменили и отступление без приказа, и утерю боевой техники, что-то еще, и приговорили к 10 годам лагерей, которые заменили на три месяца штрафной роты.
– Меня сначала к расстрелу присудили, – знакомясь со мной, рассказывал лейтенант. – Представляете?
Прозвучало слишком уж по-граждански. Представляете, меня свои же убить хотели! Все я представлял и понимал. За полкилометра оставленных без приказа позиций к стенке ставили. А лейтенант еще чему-то удивлялся.
– Потом заменили на штрафную роту. Медаль «За отвагу» жалко.
– Вернут тебе медаль. Главное, голову сохрани.
– Это уж как выйдет, – вздыхал Егор Луза. – Но я вас не подведу.
Матвей Осин вместе с командирами отделений ознакомил меня с личным составом взвода. Все, как обычно: самострелы, растратчики, дезертиры и всяких других по мелочи. Воевать будут!
– Не все, – возразил Матвей и вызвал двух штрафников.
Упоминать о национальности бойцов – неблагодарное дело. Считается, что если ты коснулся этой темы да еще плохо о ком-то отозвался, то от тебя пахнет национализмом. Считайте, как хотите, но право на свое мнение я имею. Хоть убейте, никогда не полюблю вечных торгашей-кавказцев с откормленными ряшками, цыган, занимающихся чем угодно, но только не работой.
Впрочем, такое же отвращение испытываю к молодым бездельникам русским, умудряющимся жить и не работать с начала 90-х годов. Власть постановила, что, заставляя кого-то трудиться, мы нарушаем права человека. Лучше позволить оболтусу тащить пенсию у родителей, подворовывать, снимать медные провода на столбах или таблички на кладбищенских могилах. Ведь ему жрать надо. И не абы что. На щи и кашу он не согласится, надо чего-нибудь повкуснее. Плюс пойло (водка – пиво) да сигареты. Впрочем, я слишком далеко ушел от лета сорок четвертого года и проблем своего взвода.
Сержант Шестаков привел двух таджиков, лет по 25–27. Оба получили по два месяца штрафной роты за «неоднократно проявленную трусость в бою». За «неоднократную трусость» обычно расстреливали, но этим ребятам, видимо, сделали скидку с учетом интернационального воспитания.
Побеседовали. И довольно обстоятельно, если учесть, что один из них совсем не говорил по-русски, а второй очень старался, чтобы мы друг друга не поняли. Пренебрегая правилами, что в штрафной роте рукоприкладством не занимаются, Осин (отец троих детей) влепил одному из них затрещину.
Умар (или Омар) сразу вспомнил много русских слов. Рассказал, что жили с приятелем в маленьком кишлаке в горах, пасли скот, потом приехали «аскеры» и забрали молодежь в Красную Армию. Месяцев десять учились, а затем стали воевать. Омар и его приятель тоже воевали, но их закрыли в подвал, а потом судили. Я поинтересовался, почему их призвали лишь в сорок третьем году, через два года после начала войны.
– Кишлак далеко. Про войну не слыхали. Надо овец пасти.
– Военкому десяток овец пригнали и сидели под юбками два года, – подсказал Осин. – Так, что ли?
– Вуенком-капитан, болшой начальник, – сообщил Омар.
Вначале я решил, что оба таджика просто дуркуют. Но дело обстояло сложнее. Оба смутно разбирались в происходящих событиях. Конечно, их учили на курсах подготовки и русскому языку, и объясняли, что идет страшная война и немцы хотят поработить все народы, без жалости убивая сотни тысяч. Надо спасать страну, иначе Гитлер дойдет до их гор и всем будет плохо.
Но для двух неграмотных парней (как и сотен их соотечественников) слова о патриотизме оставались пустым звуком. Россия была далеко, Гитлер – плохой человек, но до гор ему не добраться. Ради чего погибать? Когда мы выдохлись от бесполезного разговора, я сказал просто и ясно, отпуская обоих:
– Струсите в бою, вас расстреляют.
Таджики кивнули и, неумело ткнув растопыренными пальцами в пилотки, ушли. Шаровары и гимнастерки блестели от грязи, как кожаные.
– Матвей, почему командиры отделений не следят за чистотой? Вода есть, организуй завтра же помывку и стирку.
– Заставишь их…
А через день или два Матвей Осин получил письмо из дома. Погиб его старший и единственный сын (девчонкам было лет по пятнадцать). Все происходило на моих глазах. Лучше такого не видеть. Лицо старшего сержанта стало серым, словно цемент. Он прочитал только первые строчки и, оглядев нас пустыми глазами, пошел, качаясь, как пьяный.
– Что случилось? – догнал его фельдшер Бульба.
