– Ну и как немцы дерутся? – испытывающе глядел он на меня светло-голубыми глазами.
Поколебавшись, я ответил:
– Крепко дерутся. Умело.
– Не чувствуют, что войну проигрывают? – Вопрос был слишком откровенный, и я снова замялся. Старлей это почувствовал: – Говори прямо, не стесняйся.
– Немцы, я думаю, будут сопротивляться отчаянно. Трусливыми их не назовешь. Разрешите идти, товарищ старший лейтенант.
– Иди, Николай. Рассуждаешь правильно. Противника нельзя недооценивать.
– Я с ребятами хотел посидеть. Два месяца не виделись. Разрешите?
– Конечно. Только не перебарщивайте, если ты со спиртным явился.
– Откуда? Я ж только из госпиталя.
Доброжелательность Риккерта мне понравилась.
Большинство командиров рот и взводов не слишком жаловали нас. Снайперы подчинялись полковому и батальонному начальству, считались бойцами особого назначения (слово «элита» тогда еще не было в ходу). Многие имели по две-три награды и больше. Вели счет уничтоженных фрицев на десятки и смотрели на ротных и взводных командиров порой свысока. Ведь, бывало, задания лично от командира полка получали. Мне эти вещи не нравились. Имелся у нас в полку один такой заслуженный, через губу не переплюнет. Шестьдесят с лишним фрицев на счету имел, орден Красного Знамени, в офицеры метил. Он и со своими коллегами не всегда здоровался. Покойник Иван Ведяпин скромнее был. Не попади тогда под пулеметную очередь, может, счет у него и за сотню бы перевалил.
Василий Шишкин едва не задавил меня в объятиях. Семен тоже улыбался и даже не бурчал на бойцов, окруживших нас. Встречу отметили фляжкой зеленой водки-тархун. На закуску хлеб с тушенкой и луковица. Хорошо! И немцы сильно не выпендривались, и командир роты дал спокойно посидеть. Ребята рассказывали ротные новости. И плохие и хорошие.
Погиб капитан Черкасов. Гнал в атаку залегшую роту, над головами из пистолета стрелял. Поднял. Рота пошла вперед, а Черкасов подгонял отстающих. Пока бегал, все немецкие пули мимо пролетали, а когда рота уже к траншеям приближалась, Черкасова через всю нейтралку очередь достала. В живот попала. С полчаса пожил и умер. Смелый мужик был, но в атаку всегда пьяный ходил.
За Букринский плацдарм и освобождение Киева, хоть и с опозданием, многих наградили. Часть – посмертно. Асхат Абдулов и Семен получили медали «За боевые заслуги». Семена в том бою, когда Черкасов погиб, ранило в очередной раз, но легко. Полторы недели в санбате отлежал. Рота потеряла убитыми и ранеными половину людей. Старшину убили, еще нескольких бойцов, фамилии которых я не запомнил.
– Вот так, – хлопал меня по плечу разжившийся где-то еще водкой Семен. – Пять ранений и медаль на третьем году получил. И сын родился!
Семен захохотал. А получилось вот что. С месяц назад он получил слезливое письмо от матери, тещи и сестры о том, что жена согрешила и родила мальчика. «Ты ее прости, Христа ради, она сама извелась! Жизнь в тылу тяжелая, две девки на шее, а тут постоялец из тыловиков подкатился. Мукой, углем помогал, может, потому и обе девчонки выжили. Ради семьи, детей грех приняла».
– Ну, не только ради детей, – по привычке съязвил Семен. – Терпела, терпела, да и не выдержала. Приспичило бабе.
– Ну и че теперь? – глупо спросил я.
– А ничего, – развел руками Семен. – Раз сам сына не сумел сделать, добрые люди помогли.
– Дочкам его пять-шесть лет, – рассудительно заметил Шишкин, самый старший из нас. – Могли и помереть без помощи. Голодуха в тылу. Ну, согрешила! Убивать, что ли, теперь?
И жена следом Семену письмо прислала, каялась. Ответил он хоть и сухо, но без особой злобы. Буду жив, приеду, разберемся. Наверное, так и отвечали в подобных случаях, кто поумнее. Без ругани и истерики.
Рассказали о последних боях. Я читал в госпитале о наступлении в конце года всех четырех Украинских фронтов, о Житомирско-Бердичевской и позднее, в феврале, Корсунь-Шевченковской операциях. То, что передавалось сухими сводками Совинформбюро, однополчане рассказывали по-другому. Немцы наносили сильные контрудары, линия фронта изгибалась то в одну, то в другую сторону.
– Потери страшные были. Птаху убили, Лешку Симонова, Рудаскова… – Шишкин перечислил еще несколько фамилий. – Ковенко без вести пропал.
Больше всего я переживал смерть Сани Канищева, Птахи. Мы не были с ним приятелями, так уж получилось. Потому что виделись редко. Он был телефонистом у Черкасова, а нашего ротного, после унизительной взбучки, я избегал. Птаха был знаменитостью не только в роте, но и во всем батальоне. Как он пел! «Выхожу один я на дорогу», «Вот мчится тройка удалая»… Птаха знал множество песен и романсов. Мои довоенные упражнения с балалайкой были убожеством по сравнению с его голосом. Этот худощавый, невидный паренек, которому только восемнадцать исполнилось, стеснялся своей фамилии и был доволен, когда его стали называть Птахой. Саню собирались перевести в армейский ансамбль, но Черкасов все тянул. Любил, подвыпив, слушать его песни.
Как погиб наш Птаха, никто не видел. Во время немецкой контратаки батальон отступил. Рота едва успела вырваться из-под танкового удара. Птаху хватились не сразу. Шишкин, исполнявший обязанности командира роты, послал людей за отставшими. Ковенко исчез, подозревали, что он драпанул домой. А Птаху и еще нескольких бойцов постреляли из танков и бронетранспортеров. Ребята бежали к перелеску, увязая в снегу, так и остались лежать неровной цепочкой. Никто не добежал.
Посидели мы, выпили, помянули погибших, и я вернулся в батальон, где размещалось наше небольшое отделение. Впрочем, мы только там спали, а почти все время проводили на закрепленных участках. Из батальона позиции немцев не изучишь. В штабе (хотя какой там штаб! – адъютант старший, порученец, проверяющий из полка, да пара писарей) настроение было другое. Все ходили под впечатлением только что завершившейся Корсунь-Шевченковской операции. Писали и говорили, что немцы потеряли тысяч под сто убитыми, а в плен попали не менее тридцати тысяч. Позже эти цифры уже официально озвучили: немцы потеряли 55 тысяч убитыми, 18 тысяч попали в плен. Это была серьезная победа, хотя ходили слухи, что «котла» не получилось. Немцы в страхе перед русским пленом, пресловутой Сибирью, дрались отчаянно. Основная часть окруженных дивизий прорвала кольцо и соединилась со своими войсками.
Такие разговоры не приветствовались. А для нас всех, так или иначе, Корсунь-Шевченковское «побоище» (так его иногда называли) стало очередным крепким ударом по немцам. Я много раз после войны рассматривал знаменитую картину художника П.А. Кривоногова «Корсунь-Шевченковское побоище». Впечатляюще талантливое полотно. Предзакатный розоватый снег, груды разбитой немецкой техники, трупы солдат вермахта. Страшное лицо войны. Ну что же, с чем пришли, то и получили.
Я лично видел подобные поля. Только рядом с разбитой техникой и трупами немцев застыли и наши сожженные «тридцатьчетверки», лежали многочисленные тела советских солдат, моих ровесников. Наступившая затем оттепель мешала захоронению погибших. Многие тела лежали до апреля. Но это суровая действительность войны. От нее никуда не денешься. А демонстрировать в кинохронике и на фотографиях наших погибших и сгоревшую технику очень не рекомендовалось. Ну что же, и в этом есть смысл. Зачем давать врагу лишние козыри и показывать наши славные «тридцатьчетверки», считавшиеся почти неуязвимыми.
