– Зажми рану пилоткой!
У меня не было возможности перевязать его. Пули густо свистели вокруг. Разрывные звонко разлетались огненными шариками, попадая в ветки. Из-за деревьев на противоположной стороне лощины захлопали винтовочные выстрелы. Знакомо затрещали наши ППШ, и человек пятнадцать красноармейцев побежали к машине.
По ним ударил МГ-42, который немцы сняли с крыши. Трое или четверо бойцов, таких же окруженцев, как мы, упали, срезанные очередями, остальные залегли. Знакомый мне «машингевер» с его бешеной скорострельностью находил новые жертвы. Наши с Грищуком очереди, может, кого-то и достали, но пулеметчик укрывался за машиной.
За спиной стонал и просил помощи Степан. Наши собратья-окруженцы кто пополз, кто бросился убегать. Двое-трое продолжали стрелять. Те, кто бежал, погибли все. Оставшиеся в живых отползали. У меня закончился диск, и я взял винтовку раненого Степана, который плакал:
– Помру… кровь сильно течет.
Мне было не до него. «Машингевер» добивал оставшихся ребят.
– Я их сейчас «лимонками», – возбужденно выкрикивал Грищук. – По лесу обегу и взорву свыней.
В этот момент вдалеке показалась еще одна машина. Я понял, задержись мы на минуту-две, прихлопнут и нас. Подхватили мешки и побежали в лес. Никогда я такого боя после войны в кино не видел. Там боец только стволом поведет, и пяток фрицев валится. А на самом деле… Стреляли мы не так и плохо. Но глупо и безрассудно было нападать вдвоем (тыловик Степан не в счет) на машину с восемью немцами, да еще вооруженными пулеметом.
Присев передохнуть, Грищук срезал своим острым ножом клочья кожи и бросил в сторону, как ненужные штучки, оба пальца. Степан полез было за ними, но Грищук рывком подтянул тыловика к себе, и мы вдвоем быстро перевязали рану, залив ее настойкой чистотела. Степан громко стонал. Я прикрикнул:
– Заткнись. Теперь уж точно войну в обозе кончишь.
И вспоминал погибающих один за другим бойцов из неизвестного нам подразделения. Чего они в лоб полезли? Не видели пулемет?
– Харчами, патронами хотели подживиться, – сказал Грищук. – А вон как получилось. Половина полегла.
– Какая к черту половина! – возразил я. – Хорошо, если трое-четверо вырвались.
Больше на эту тему мы спорить не стали. Наша или не наша вина в гибели тех ребят, один бог знает. А капитан Илюшин, выслушав меня, вздохнул, попробовал самогон.
– Крепкий. Сочка, Леонтий, наливайте всем понемножку и харчи делите. Жрать охота, сил нет.
А вечером, устраиваясь на ночлег в скирде соломы, собрал сержантов и старых бойцов, кому полностью доверял.
– Когда к своим придем, не вздумайте слово «окружение» произносить. Затаскают. Отступали с боями. Сочка знает, как на окруженцев смотрят.
– Точно, – закивал маленький солдат. – Никакого окружения! Воевали. Вон, даже автоматы трофейные.
Мы выбирались из окружения пять дней. Конечно, это был не тот «котел», которые немцы устраивали в сорок первом или сорок втором. Наши крепко держали фронт, который сдвинуть немецкие войска уже были не в силах. Но сколько-то дивизий, корпусов, вырвавшихся вперед, понесли значительные потери. Много позже в печати появятся более-менее реальные цифры о наших погибших и взятых немцами в плен. Кое-что я записал. Так вот, в 1944 году, когда мы повсюду наступали, число захваченных в плен советских солдат и офицеров составило 147 тысяч человек. Пятнадцать дивизий! Это бесстрастная статистика войны.
Предвидя, что кто-то обвинит меня в поклепе на нашу армию, я скажу, что не собираюсь бросать тень на людей, по разным причинам попавших в плен. Война есть война! Кому-то не повезло. А сколько бездарных операций проводилось, когда вляпывались в котлы целые корпуса! Остатки нашей многострадальной роты могли попасть в плен не меньше десятка раз. Или погибнуть.
Однажды, уже после разведки, мы готовились пересечь дорогу. Разведчики доложили, что фрицев поблизости нет, проезжают редкие машины, а дорога свободна. Илюшин долго колебался, потом послал меня и Леонтия Беду. Приказал обследовать участок шириной не меньше километра, для чего был выделен единственный в роте бинокль. Чутье капитана не подвело. В низинке мы разглядели небольшую бронемашину «хорьх». Машина так себе, с тонкой броней, зато с 20-миллиметровой пушкой, которая расшлепала бы нас за километр и за полтора. Да и не просто так прятался в соснячке этот броневик. Значит, где-то на высотке лежал пулеметный расчет. А «хорьху» вынырнуть из низины и рвануть нам наперерез – считаные минуты.
Пошли искать переход в другом месте. Не с нашими силами и шестью ранеными вступать в бой. Хотя вступали. Но попозже. А дорогу перебежали в темноте под дождем. За эти дни, пока шли к своим, много чего нагляделись.
На лесной дороге немецкие танки, видимо, догнали отступающую колонну грузовиков. Огромные американские «студебеккеры», наши ЗИС-5 и «полуторки» как шли, так и остались, размочаленные, искореженные, перевернутые набок. Некоторые сгорели. В одном месте среди остовов грузовиков застыл немецкий танк T-IV. Непонятно, или попал под взрыв боеприпасов, которые везли на грузовиках, или кто-то шарахнул по нему противотанковой гранатой, а огонь довершил дело. Башню приподняло, вырвало одну половинку бортового люка, командирский люк торчал, как спекшийся блин.
Но немец сгорел только один, а грузовиков мы насчитали три десятка. И что страшнее – многочисленные трупы наших солдат. Меня поразило, что все они были разуты. Окровавленное тело в шинели или гимнастерке и босые желтые ступни. У кого ботинки с обмотками, даже и обмотки содрали.
– Пара штук обмоток и бабе юбка, – пояснил Грищук и спросил Илюшина: – Если мародера увижу, стрелять можно?
– Стреляй.
Но мародеры уже смылись, а над дорогой вперемешку с гарью висел густой запах разлагающейся плоти. Лежали и молодые и старые. Для меня тогда тридцать лет – старый. С некоторых стащили шинели и гимнастерки, наверное, не сильно попорченные. Пилоток и шапок я тоже ни у кого не видел. Зато немало тел были раздавлены гусеницами, разорваны снарядами – лежат туловища, руки, ноги отдельно, и тучи мух.
Торопливо прошагали мы эту мертвую зону. Может, и была надежда разжиться харчами, патронами, но местные все подчистую сгребли. А хоронить погибших и речи не было. Их, бедолаг, человек двести, а может, и триста лежали. Целый ров копать. Похороним. Не дадут немцу долго наступать. Когда миновали последний грузовик, с выбитым задним мостом и сгоревшим кузовом, Илюшин свернул самокрутку и, зло вращая глазами, сказал:
– Бить их, сволочей, надо!
Я промолчал. Болела изодранная колючками спина, которую я свез еще под обрывом.
– Че молчишь, Николай?
– А че, мне «ура» кричать? Обдумаем, сделаем засаду. Может, подстережем грузовичок или пару подвод.
– Немцев надо бить обязательно, – гнул свое Илюшин. – И не только из-за мести. Когда к своим выйдем, отчитываться заставят. В уклонении от боя обвинят.
