Но в тот день наша ощипанная рота едва не пропала. Зазевались. Рвануло метрах в сорока в стороне. Потом ближе. Короткоствольная с массивным щитом «семиде-сятипятка» поймала нас в прицел, когда мы, усталые, потерявшие осторожность, переходили лощину. Спасли нас кусты, высокая трава и то, что немцы тоже припоздали. Мы уже приближались к опушке сосняка, когда взорвался первый снаряд.
– Бегом, – кричал Илюшин.
Люди припустились во всю прыть. И носильщики, тащившие Фролика, не отставали. С пятисот метров лупила по нам осколочными снарядами не слишком скорострельная пушка и стучали винтовочные выстрелы. Две трети людей втянулись в лес, когда очередной снаряд ахнул, накрыв бойца. Я на секунду приостановился. На краю сырой дымящейся воронки лежал обрубок, а перебитую скрученную винтовку отбросило мне под ноги.
Застыл на секунду и бросился дальше, подгоняя отставших бойцов. Вломились в лес и долго бежали, слушая, как равномерно, каждые шесть-семь секунд рвутся снаряды. Потом стихло. Через пару километров присели, сворачивая из остатков табака самокрутки. Оживленно и чересчур громко переговаривались. Повезло. Про убитого как-то не вспоминали. Будь артиллеристы порасторопнее, досталось бы нам. Легко ранило еще одного бойца, а терпеливому Фролику, как ножом, располосовало осколком брючину и кожу на бедре. Наш лекарь, Ваня Сочка, с прибаутками перевязал раны обоим пострадавшим.
Фамилию убитого никто вспомнить не мог. Сгинул парень, словно без вести пропал.
– В штабе батальона найдутся бумажки, – не очень уверенно сказал Афанасий.
А через день, как и обещал Илюшин, подстерегли мы немца.
Это случилось после полудня. Двадцать два человека, оставшиеся от некогда образцовой роты, представляли зрелище убогое. В ободранных шинелях, ватниках и гимнастерках, небритые, закопченные дымом смолистых дров, на которых мы безуспешно сушили наше обмундирование. Зато почти все, даже раненые, имели при себе оружие. Правда, втягиваться в серьезный бой мы не могли. На руках шестеро раненых и патронов не так много.
Несмотря на строгий запрет ротного, обессилевшие бойцы выбрасывали трофеи, тяжелые штык-ножи, украдкой швыряли в кусты каски, обойму-другую казавшихся лишними патронов. Забывали, что на войне лишних патронов не бывает. Прекратили выбрасывать боеприпасы лишь после того, как разозлившийся Илюшин едва не пристрелил тыловика Степана, ходившего со мной в разведку. У него распухла ладонь, сильно болели культяпки пальцев. Даже карабин казался ему непомерной ношей.
– Надо их встряхнуть, – выворачивая карманы, сопел Илюшин, тщетно набирая крошки табака хоть на маленькую самокрутку.
Самокрутку свернули одну на четверых, с помощью Леонтия и Ивана Сочки.
– Голодные, как собаки, ноги едва тащат, – сказал я.
– Если голодные, значит, злые, – немедленно отреагировал Илюшин. – Немцев зубами рвать будут. И жратву добудем.
Оставив раненых и наиболее обессилевших людей в лесу, пошли к дороге. Всего человек двенадцать с единственным ручным пулеметом. Снова чуть не вляпались. На этот раз кое-как увернулись от своих. Две тройки штурмовиков Ил-2, вынырнувших из-за деревьев на низкой высоте, выпустили по нам штук пять ракет и промчались дальше. Повезло, что вовремя залегли. А два «Яка», ходившие ножницами над штурмовиками, время на нас терять не стали. Пронесло!
Дорога была второстепенная, почти пустая. Лежали часа три. То мотоцикл промчится – слишком мелкая, по мнению Илюшина, добыча, то сразу три грузовика с пулеметами на крышах – не осилим! От напряжения кто-то из молодых случайно нажал на спуск. Слава богу, немцев поблизости не оказалось. Все же подстерегли пикап и одиночный грузовик. Человек десять немцев в них ехали. И опять повернулось не так, как хотели.
Грузовик с изрешеченной кабиной завалился в промоину, а пикап, которому тоже хорошо досталось, проскочил метров сто пятьдесят и открыл огонь из пулемета. Сразу ранило Илюшина. Бойца, неосторожно высунувшегося, ударило в лицо. Наповал. Немцев возле грузовика добили гранатами, а пулеметчик со станковым МГ-42, прикрытый щитком, не давал головы поднять.
– «Лимонкой» бы его…
– Попробуй, подползи!
– Николай, ты снайпер, бери винтовку и целься лучше, – скомандовал Илюшин. – А мы поддержим.
Ударили все по вспышкам пулемета. «Машингевер» замолк, а пикап загорелся. Трое уцелевших немцев, прикрывая друг друга, перебежками скрылись в кустах. Пикап полыхал вовсю, а мы потрошили грузовичок. Связисты ехали. Катушки с проводами, инструмент. Собрали оружие, с некоторых сдернули сапоги взамен разбитой прохудившейся обувки. Собрали ранцы, фляги и бегом в лес. В километре от дороги похоронили убитого, рассмотрели трофеи: два автомата, штук пять винтовок, гранаты-колотушки. И что не менее ценно, несколько индивидуальных медицинских пакетов, консервы, хлеб, сигареты.
Еды хватило на раз. Полбанки консервов на человека, по несколько ломтиков хлеба и галет. Раненым побольше. А патронов сколько выпустили, столько и добыли. Гранатами, правда, разжились. Как следует перевязали раненых. В пакетах нашелся йод, стрептоцид, мазь.
А Илюшин с перебинтованной подмышкой (пуля, пройдя вскользь, сломала ребро) перебирал и складывал в стопку немецкие солдатские книжки, блокноты, бумажники с фотографиями и деньгами.
Когда добрались до своих, может, это и помогло нам не попасть в категорию «окруженцев», которая и для солдат чревата усиленной проверкой, а для офицеров могла иметь последствия похуже, вплоть до трибунала, за оставление воинской части. К счастью, наши полковые особисты мало напоминали злых и пронырливых «бериевских выкормышей», как их усердно показывали через много лет после войны.
И так все ясно. Рота (два десятка человек!) вышла в военной форме, с погонами, с оружием, в том числе трофейным, с захваченными у немцев документами. Значит, не просто выползали, а воевали. Нас отправили на короткий отдых. Раненых еще раньше отправили в медсанбат. Особенно жалели мы лучшего пулеметчика Василия Фомича Загорулько. А нам прислали пополнение.
К общему удивлению, пришел Паша Митрофанов, которого я отчитывал за плохое несение караульной службы. Когда это было? Мы обнялись. Паша удивленно осматривался. Он не мог понять, куда делась рота. Сплошные новые лица.
– А Птаха… – запнулся он, не зная, что спросить про своего земляка и общего любимца роты.
– Убили.
– И взводных?
– Тоже убили.
– Но мы-то живы, – слегка стукнул его кулаком в грудь Иван Сочка. – И Леонтий Беда и Джабраил. А Загорулько, Фролик в госпитале. В общем, тоску не нагоняй.
– Я не нагоняю, – подавленно отозвался Паша. Наверное, размышлял, сколько же он на этот раз продержится.
Пополняли, одевали, стригли, мыли нас дней пять. Многим, как и раньше, достались вместо сапог ботинки с обмотками. Гимнастерки, шинели тоже второго срока.
Но подшитое, чистое. И белье теплое. Так что жаловаться грех.
Потом снова началось наступление. До того мне Карпаты в глотке стояли, что и говорить не хочется. Вспоминается несколько случаев.
