Малышкин сагитировал Леонида в штрафную роту, где Самро получил «капитана», вскоре был награжден за храбрость «Красной Звездой». Сын проштрафившегося руководителя снова почувствовал себя человеком, и уже шел разговор о переводе его замполитом штрафного батальона (майорская должность). Самро стал больше солдатом, чем политработником, и вот тяжелое ранение. Замкнутый, малоразговорчивый с офицерами, он пользовался уважением. На гражданке его ждала нелегкая судьба инвалида (руку ампутировали по самое плечо) и позорный штамп человека, отец которого изгнан из партии. Но, по крайней мере, он вернется к жене и дочери живым. Заканчивая историю моего недолгого знакомства с Леонидом Борисовичем, скажу, что Малышкин представил его ко второй «Красной Звезде», но в штабе перестраховались, история с ранением темная, и фамилию замполита вычеркнули. Тогда Малышкин предложил мне и Злотникову скинуться по сто червонцев. Мы, конечно, согласились. Кроме того, собрали кое-что из вещей: новые хромовые сапоги, отрез на костюм, несколько женских и детских вещиц, и отвезли в госпиталь. Вроде пустяк, но я с гордостью почувствовал, что служу в особом подразделении, где своих не бросают.
А у меня, как я и ожидал, возникли во взводе сразу две проблемы. Самострел Чикин, пытавшийся заработать простуду, во время атаки притворился контуженым и пролежал все время в воронке. Озлобленные штрафники избили его, а мы, я вместе со Злотниковым и Иваном Чеховских, целый час разговаривали с вялым, безразличным ко всему парнем. Спускать на тормозах дело не хотели.
Пристрелят свои же штрафники, две трети которых погибли или были ранены. Тогда еще хуже для меня будет – особняки вмешаются. Посоветовались с Малышкиным. Тот принял простое решение. Отправили под конвоем к врачам. В сопроводиловке указали, что «боец переменного состава» (был такой термин для обозначения штрафников) Чикин обнаруживает признаки психического расстройства. Возможно, это результат сильного обстрела, под который попала рота.
Решение оказалось верным. У Чикина действительно что-то сдвинулось в голове. Его оставили в санбате, потом переправили в госпиталь. Легче всего назвать Чикина патологическим трусом. Но война ломала и не таких. В книгах не пишут, что после бомбежки или крепкого обстрела бойцы поднимались с мокрыми штанами. И воевали. А в роте Чикина вспоминали со злостью, даже с ненавистью. Сумел, гаденыш, закосить и шкуру спасти! Впрочем, про него быстро забыли.
Самое серьезное происшествие, которое могло обернуться для меня неприятностями, произошло чуть позже. Когда вовсю шло переформирование и я с облегчением вздохнул, исписав ворох представлений, крепко влетел вор Самараев.
После проявленной смелости в бою Самарай вообразил себя героем, намекал на возможность досрочного снятия судимости или назначения командиром отделения. Вокруг него опять крутились уцелевшие после боя уголовники. А Самарай, как бывалый солдат, ходил с трофейным автоматом и «Вальтером» в кожаной кобуре.
– Тебе еще два таких боя пережить надо или ранение получить, чтобы судимость погасить, – обрезал я его. – И волыной в кобуре не свети. Малышкин таких вещей не любит.
– А че Малышкин? – ухмылялся Самарай. – Все законно. Добыл в бою.
Буквально через час Самарая застукали, когда он перебирал золотые кольца, сережки, монеты, зубные коронки. На него наткнулся командир второго взвода Злотников. Видели это несколько штрафников. Заминать дело и стряпать бумажку, что Самарай нашел ценности и добровольно нес их сдавать, было поздно. И я, и Михаил Злотников хорошо понимали, может найтись человек, который в обмен на прощение грехов способен стука-нуть особистам. Хотя бы Толя Хотинский, рвавшийся получить заветное представление и вернуться на свое теплое тыловое место.
Позвали Малышкина. Тот повертел кольцо, долго рассматривал сплющенные зубные коронки. Мародерство, за которое грозил неминуемый расстрел.
– Где взял? – мрачно спросил майор.
Самараев ответил с усмешкой, что собирал в Фонд помощи Красной Армии. Удар кулака сбил его с ног.
– Урод! Связать и посадить под стражу.
– Вы все тут чистенькие! – со злобой смотрел на нас Самараев. – На чужом горбу в рай едете, сладко жрете за наш счет. Своего же замполита угрохали.
Когда остались втроем, Малышкин, закуривая, проговорил:
– Во, сволочь, когда лицо свое показал. Он ведь нам грозит и знает, что делает. Такое замесит, что всем сладко не покажется.
Малышкин сходил к знакомому особисту и откровенно с ним переговорил. Самараев, запертый в подвале, успел хорошо хватить. Водку передали ему воры. Орал, жаловался на несправедливость, что гноят бывалого фронтовика. Малышкин вернулся озабоченный. С формированием роты всегда хватало хлопот, а тут еще мародерство. Хорошо, что мы сами вскрыли этот факт. Но если Самарай станет давать показания на других штрафников, обвинит, как патриот, кого-нибудь из офицеров в антисоветских высказываниях и начнет нести все, что ни попадя (могут вспомнить и пулю в спину замполита), нас всех затаскают. А вести себя Самарай с его опытом будет именно так, чтобы тянуть время и избежать расстрела. Война к концу идет, одна надежда на амнистию.
– Лучше б вы его при попытке побега застрелили, – зло сказал особист. – Ладно, не надо. Ворье бучу поднимет, а вам с ними в бой идти. Сам разберусь.
С Самараем разобрались по-военному быстро и жестоко. Пришли два сержанта в синих фуражках с автоматами и увели старого вора, даже не связывая ему руки. По дороге в особый отдел Самараев был застрелен при попытке к бегству. Воры пошептались и утихли. Я отделался объяснительной запиской по факту мародерства.
Рота и взвод быстро пополнялись. Шли те же самострелы, бойцы, натворившие что-то по пьянке, любители женщин. Прислали нового замполита и взводного лейтенанта.
Времени, чтобы хорошо познакомиться с ними, у меня не было. Запомнился командир первого взвода, Никита Лесников. Высокий, сутулый парень с оспинами на конопатом лице удивил нас пятью нашивками за ранения. Из наград имел орден Красной Звезды и медаль «За оборону Сталинграда». Мне и Михаилу Злотникову он сразу пришелся по душе. Простой, хороший парень из-под Вологды. Радовался теплу, рассказывал, что у них в Вологде снег да сплошные дожди. Воюет два с лишним года, начав с рядового.
Из взводного пополнения остался в памяти разжалованный младший лейтенант Васин, оставивший без приказа плацдарм на реке Грон.
– Я ведь родителям и невесте карточку послал. В офицерской форме, с орденом Отечественной войны второй степени. Теперь все…
– Ничего не все, – сказал я. – Тебе всего месяц штрафной дали. Вернешься и получишь назад свои погоны и орден. – Меняя тему, спросил: – Тяжко пришлось?
– А то не тяжко! Немцы нас из тяжелых пушек бризантными снарядами выкуривали. Как шарахнет чемодан метрах в двадцати над головой, осколками, как градом, все подчистую выбивает. Окопы не спасают. На меня старшина наш свалился. Толстый! Тем меня и спас. Полушубок, как решето, а мне один осколок в каску попал. Оглушило слегка.
Вместо Чикина получил я выходца из Средней Азии, кажется, узбека, с труднопроизносимым именем. Бойцы звали его Максум. Он был осужден за трусость в бою и, судя по всему, воевать не желал. Явно притворялся, кое-как таскал ноги и не хотел понимать русский язык. Я разозлился.
