– Полушубок-то небось со своего погибшего командира снял? – проговорил Гладков, и в голосе его прозвучали такие нотки, что даже мне стало не по себе. Возьмет да шлепнет за отход и мародерство!
Почуял это и сержант. Стал путано объяснять, что полушубок нашел в разбитом обозе. При этом нервно дергал верхний крючок, пока тот не оторвался. Мы увидели перебинтованную шею.
– Ранен?
– Так точно, товарищ капитан.
Тогда для меня было удивительно, что рота состоит из двух десятков человек, а командует ей сержант. Вскоре я этому перестану удивляться. Отошли на обочину, и сержант рассказал, что их полк вел бой, отступали, а вчера попали под бомбежку.
– А где полк? – допытывался Гладков.
Сержант растерянно пожимал плечами. Потерялись… очень сильно бомбили. Ротный погиб, два командира взвода. И это для меня было дико. По моим понятиям, мог потеряться боец, заблудиться взвод, но целый полк! Две тысячи человек, десятки автомашин и лошадей, артиллерийские батареи! Но свое удивление я оставил при себе и правильно сделал.
– Вы тоже днем осторожнее, товарищ капитан, – посоветовал сержант. – Немцы по головам ходят. Чуть зевнешь, пара-тройка «юнкерсов» из всех стволов лупят.
– Учту, – очень серьезно ответил Гладков. – Но ты мне не ответил, отступать далеко собрались?
– Найдем штаб полка… или дивизии. Тогда командиры определят.
– Ну, идите.
А я впервые попал в тот день под бомбежку. Многие фронтовики говорят, что к этой штуке невозможно привыкнуть. Впрочем, к ощущению смерти вообще привыкнуть невозможно. Рев моторов и вой сирен «Юнкерсов-87», идущих в крутое пике, показали мне, что такое война.
– Ложись! Воздух! – кричал кто-то с запозданием.
Это произошло после той встречи с отступающими, когда мы вернулись на место дневки в лес. Я брякнулся в снег между двумя тополями, рядом лежал сержант Пинчук. Полк находился метрах в трехстах от дороги, но мощные взрывы, которые там гремели, встряхивали землю с такой силой, что меня подбросило едва не на полметра. Я вцепился пальцами в траву под снегом, но следующий толчок, хоть и не такой сильный, снова встряхнул меня, а пучки травы вместе с корнями остались в стиснутых пальцах.
С тополей сыпался снег, труха, мелкие ветки. Когда лежишь вниз лицом, невольно ощущаешь, ждешь каждую секунду, что бомба врежется точно между лопаток, и ты превратишься в ничто. Я перевернулся на бок, чтобы видеть свою смерть. Она пронеслась совсем низко над землей в образе пикирующего бомбардировщика «Ю-87».
Я впервые видел вблизи получивший недобрую славу «Юнкерс-87», которого называли «лаптежник» или «лапоть». Как ни назови, но эта бронированная машина с большой бомбовой нагрузкой и четырьмя пулеметами наносила нашим войскам огромный урон. Я разглядел шасси, выпущенные, словно когти с острыми шпорами, изогнутые широкие крылья и длинную застекленную кабину. И еще черно-белый крест на фюзеляже. Вот все, что я успел разглядеть, а через секунды ахнуло снова, и я распластался лицом вниз. Время в период бомбежки течет совсем по-другому. Спроси меня, сколько все длилось, сказать не смогу. Может, десять минут, может, полчаса.
Несмотря на то что зимний лес не лучшее укрытие от авиации, командир полка сумел организовать неплохую маскировку. Лошадей и артиллерию загнали под сосны, людей рассредоточили по батальонам. Если бы две тысячи человек кучковались в одном месте, нас бы наверняка заметили. Сыграл свою роль и приказ не вставать и не шататься без дела. За этим строго следили. Потери в полку были сравнительно небольшие. В нашей роте два человека получили контузии.
Спустя какое-то время меня послали к дороге. В суматохе разбежались по лесу несколько новичков, кроме того, мы ждали отставшие полевые кухни. На дороге и возле обочин лежало множество трупов. Не сказать, чтобы сотни, но несколько десятков людей погибли. Беженцы уже продолжали свое движение на восток, а воинские подразделения, попавшие под удар, собирали раненых, готовились к маршу.
В колонне было несколько грузовых полуторок. Одна из них пыталась круто свернуть в кусты и застряла в кювете. Взрывной волной снесло кузов, деревянную кабину. От машины остался лишь металлический остов и мотор. Как ни странно, но полуторка не загорелась. Еще две или три догорали по обочинам. Одну развалило на куски, словно шарахнули огромной кувалдой. Кузов и задние колеса исчезли, а передняя часть сплющилась.
Я впервые столкнулся с войной, ее жертвами. Немцы сбрасывали бомбы разных калибров, по-моему, даже пятисотки. Огромная воронка, глубиной метров пять, наполнялась мутной, дымящейся на морозе водой.
– Осторожнее, товарищ лейтенант, – предупредил меня командир отделения Яша Звонарев. – Не наступите.
Но я уже наступил. На что-то липкое, подмерзшее, размазанное в земле и снегу. Это был кусок человеческой плоти. Неподалеку лежал красноармеец с лопнувшими шароварами, в расстегнутой шинели. Ран я не заметил, но изо рта убитого натекла огромная лужа крови, смерзшаяся в ледяной комок. Вокруг были разбросаны еще тела. Без ног, рук, с разорванными животами. Я потянул Звонарева, и мы зашагали в сторону.
С дерева, под которым стоял остов полуторки, снимали тело красноармейца, заброшенное туда взрывом и застрявшее в сплетении ветвей. Его всего переломало, из разорванной фуфайки и брюк торчали осколки костей. Зрелище было страшное. Мертвое тело бойца забросило вверх, словно всем напоказ. После этого говорить ни о чем не хотелось. Молча курили.
Вскоре появились две наши полевые кухни и несколько повозок из отставшего обоза. Старшина стал объяснять, что задержались из-за немецких самолетов, а одну кухню разбомбили. Я показал ему направление, торопясь уйти подальше от исковерканных тел. Когда вернулись, сказал Гладкову:
– Иван Алексеевич, фрицы бросали бомбы килограммов по двести пятьдесят, даже пятисотки. Для полуторок и пехоты хватило бы мелочовки. По нервам били или дорогу разрушали? Сейчас все через лес прутся, такое столпотворение.
– Торопимся. Вечно торопимся, а насчет нервов… У нас в роте трое молодых в штаны наложили.
– И постираться негде, – невпопад брякнул я.
– Ничего. Нашли запасное белье. Главное, никуда не убежали.
Варева из двух полевых кухонь на весь полк, конечно, не хватило. На наш взвод выдали по двухкилограммовой буханке хлеба на каждые пять человек, немного сахара и несколько селедок. Горячим пообещали накормить позже. Ничего. Ломти хлеба посыпали сахарным песком и заедали селедкой. Такая необычная еда после голодухи показалась мне очень вкусной.
Не знаю почему, но начальству чудились кругом шпионы и ракетчики. Посты задерживали всех посторонних, кто приближался к расположению полка. Шпионы нам вреда не принесли, зато мы сами потеряли осторожность. Некоторые бойцы, не выдержав холода, пошли на открытый луг, где виднелись раздерганные копны сена.
Кто потащил охапки в лес, кто пристроился здесь же, зарывшись в сено. Хождение заметили с воздуха. Прилетела пара незнакомых мне самолетов с тупоносыми оранжевыми капотами. Позже я узнал, это были устаревшие «Хеншели-126». Они сбросили серию небольших бомб и прострочили из пулеметов развороченные копны и убегавших красноармейцев.
