– А девчат брать? – спросил Алеша.
– Еще как брать! В женщинах не видят воинской силы. Слабый пол. Но для тайной войны женщина – все равно что бомбовоз с верткостью истребителя. Алеша! Девки – будущие бабы, живучие. Нам в этой войне выжить надо.
Встал, подал руку. Обнял.
– Приказы и донесения пойдут через связников. Высокого тебе полета, Орел!
– Отряд уже уходит? – вырвалось у Шумавцова.
– Не сегодня, а про завтра сам не знаю.
Обман ради высшей правды
Ветер ударил в грудь по-бандитски, будто за дверью ждал. В парке золота по колено. Деревья голые, тянутся в небо, а в небе не спрячешься.
Возле Казанского собора (теперь это кинотеатр) Алеша остановился. Что-то было здесь непростительно не так.
– А-а-а!
Никогда этого не замечал, и вот открытие.
Крестов нет. Ни единого. Немцы придут с крестами. С черными.
– А наши были золотые, – вслух сказал.
Летчики Бога в небе не видели. Ученые сказали: мир сотворен не семь тысяч лет тому назад, как говорит Библия, а многие миллионы веков вглубь времен…
Перекрестился.
– Я не из страха! – снова вслух, громко, но кому? – Я как все русские. Как на Бородинском поле. Как на поле Куликовом. Как на Чудском озере.
На площади пусто.
Огромный разоренный собор. Без крестов. Без Бога. Огромные черные деревья. Небо огромное. Людиново, по здешним меркам, тоже огромное. А он – единственная сила против немцев. У них Франция, у них Польша, у них Россия, занятая по Десну, а потом будет по Людиново и дальше.
Дальше Москва.
Об эшелоне вспомнил. Домой бегом бежал. Отец стоял на крыльце.
– Где ты ходишь? Как стемнеет, грузимся, ночью отбываем. Подвезу тебя к станции. Рабочий поезд пойдет до Дятькова и обратно. Привезешь бабушку. Из вещей берите самое необходимое.
– Я на минутку домой!
Вошел в сени – не Орлом, мальчиком Лешенькой, с бьющимся от любви сердцем. В свои семь лет он очень не хотел уезжать от мамы к тете Наташе, к дяде Якову Алексеичу. Но тетя Наташа нынче для него – тетя-мама.
– Мама! – сказал он с порога.
– Костюм, рубашки я в сумку твою сложила. Что хочешь взять с собой?
– Не знаю.
Смотрел на маму. Он почти десять лет, кроме двух-трех летних месяцев, жил у Тереховых, у него комсомольский билет на Терехова, но мама своего Алешу любила. Мама очень его любила.
– Шахматы я к себе положил, – сказал Витек. – В эшелоне сыграем.
– Обязательно. Немцев надо, как в шахматы, обыграть.
– Немцев колуном по башке! – Сашка хоть и маленький, но грозный человек.
Подошла Дина, глаза у Дины, как небо синее. Потянулась, поцеловала в щеку.
– Тебе к бабушке? Ты торопись. Бабушка ходит медленно.
Слезы хлынули по щекам. Слезы и вправду соленые. Сграбастал Витьку, Сашку.
– Мама!
– С Богом, сыночек!
Ксения Алексеевна перекрестила Алешу.
– Не позволяй бабушке в узелках копаться. Возьми… Господи, какие у нее сокровища? Крестик серебряный да дедушкины швейцарские часы.
– Икону брать?
– Бабушку не огорчай. Бери. С Богом, Алеша! Вот тебе хлеб. До Ольшаницы неблизко, поешь в дороге.
Потянулась, поцеловала в волосы над виском.
– Мальчик мой! Ты ведь выше матери.
Машина гуднула.
– Отец сердится.
– Ладно. Лечу!
Вздохнул уже в сенях. Дома не знают: он у них – Орел.
– Будь с бабушкой потверже. Не опаздывайте к поезду! – Отец, прощаясь, хлопнул сына по плечу, а потом коснулся ладонью лица, ласково.
По гористой Ольшанице Алеша шел быстро, а торопиться не надобно. Его место – Людиново. Боевое место. У каждого красноармейца на войне свое место.
Евдокия Андреевна сказала ему, хотя он еще порога не переступил:
– Кому я нужна в Сызрани? Ольшаница – село корявенькое, с оврагом посредине. Чего тут немцы не видели? Придут, так не задержатся.
Алеша принес со двора охапку дров, затопил печь.
– У огонька повечеряем. Утром с рабочим в Людиново поедем.
– Немцев ждут, а всё работают.
– Для фронта. Танки чинят.
Бабушка складывала нужное на лавке. Шубу из цигейки, две кофты, две юбки, два платья. Открыла сундук с приданым.
– Немцам оставлять?
Расшитые рубахи, паневы, надевники.
– А это что?
– Занавески, – объяснила бабушка. – Сначала надевник, сарафан, а занавеска сверху. Как раз грудь закрывает.
– И все это ты сама вышивала?
– И сама. Есть мамины занавески, бабушкины.
– Возьми по одному всего! – сказал, а сердце застучало. В Сызрань это не уедет…
Бабушка поставила горшок с гречей.
– Аксинья, соседушка моя, банку сметаны принесла. Со сметаной съедим.
Села на свою скамеечку подле внука.
– Синие огоньки бегают по полешку, – показал Алеша.
– Огонь в печи всегда был мне в радость, – пригорюнилась Евдокия Андреевна. – Сегодня огонь свой, роднее нет его, а чей приветит завтра? Свой огонь сказки сказывает.
– Вот и расскажи! – Алеше хотелось бабушку занять, а сам дыхание затаил: не кричит ли гудок поезда, созывая народ на станцию?
Бабушка разглаживала на коленях любимую занавеску.
– На вечорки в ней хаживала.
– Бабушка, ты сказку обещала.
– Не хитри. Не до сказок. Жизнь перед глазами прожитая… Взять этот надевник. Рукава видишь, как вышиты? Подруженька моя вышивала. Я над ее надевником трудилась, она над моим. Славная была девушка. Из Думлова к нам парни ходили на вечорки. Настенька Гришу выбрала. Кудрявый, голосистый. Дело к свадьбе шло, и – беда. Отбила у Насти жениха наша девка Акулька. Девка как девка, в Ольшанице все девки пригожие. Но только в этом деле не обошлось без приворота. Акулька к дядьке своему ходила, дядька у нее был колдун. Ради Гришиных кудрей души своей не пощадила. Когда помирала, крышу пришлось поднимать – на всю Ольшаницу стоял вой.
Бабушка повздыхала, положила надевник в кучу вещей, какие надобно с собой взять.
– Я не ради Акульки историю рассказываю. Настя, когда Акулька приманила к себе Гришу, вышла замуж за его родного брата. За Василия. Двенадцать лет жили – не тужили. Но как только Акулина померла, Настя оставила Василия и пошла в дом Григория. Акулина Григорию нарожала девятерых. И своего Настя родила, а от Василия детей не было у нее. Вот какая притча вышла у нас в Ольшанице. – Бабушка снова села на огонь смотреть. – Чего ради я все это вспомнила? Тут и зла предостаточно, и горьких обид. Но Василий простил Анастасию, Анастасия простила Григория. Все десятеро ребятишек выросли людьми хорошими, семейственными.
