Утром, убравши голову, Ольга вышла из комнаты на постукиванье каблуков.
Открыла дверь: сияющие сапоги, высокая фуражка, оценивающий взгляд. Офицер улыбнулся.
– Гутен таг, фройляйн.
Ему нравилась молодая женщина, нравились комнаты, где на окнах цветы.
Возвращаясь к двери, остановился у занавески, закрывавшей кухню… Рука в перчатке потянулась, отдернула занавеску.
Анастасия Петровна держала на руках маленькую Лизу, за юбку с одной стороны ухватилась трехлетняя Люсенька, с другой стороны пятилетняя Нина. Анна и Лена жались друг к другу. Они школьницы. Мария, ей восемнадцать, возле матери, за плечи поддерживает.
Изумленный красотою дев, младенцев, офицер просиял Ольге синими глазами, но Анастасии Петровне сказал, как гавкнул:
– Матка, во-о-он!
Дите на руках заплакало, немец поморщился, чуть пригнул голову в дверях, хотя прошел бы, фуражки своей гордой не потревожив. Роста не ахти какого.
Стояли, замерев, потому что не знали, куда идти. К корове, в хлев? В курятник? Если позволено во дворе остаться…
Ольга вернулась в комнату забрать сумку с одеждой. Снова распахнулась дверь, начальственно пошли по дому каблуки потяжелее первых.
Перед выводком остановился пожилой, тяжелолицый, виски седые, офицер из старших.
Анастасия Петровна прижала младенца куда-то к горлу.
– Гонят! Куда идти?.. Замерзнем.
Офицер повернулся к солдату, сказал коротко, резко. Прибежал тот, что гнал. Вытянулся в струнку.
Отдал честь, исчез. И начальник ушел. Выметаться? Ждать? Чего?
Дождались, однако, не самого худшего. Явились солдаты с досками, с топорами. В считаные минуты отгородили кухоньку с запечьем.
Один солдат сказал:
– Будете жить здесь.
– И немцы бывают хорошие! – расплакалась безутешно Анастасия Петровна. Она чувствовала маленькие руки крошечек, ласковое тепло, их дрожь.
– Переживем, – сказала детям, радуясь. – И войну переживем. Помолиться к батюшке нынче все пойдем. Господь детей любит. Господь Россию не оставит.
Оккупация
Добрая половина жителей Людинова немцев даже издали не видела, а новая власть, обклеивая приказами столбы и тумбы, вываливала на их головы запрещения, установления…
Вместо горсовета – управа и бургомистр. Бургомистра немцы углядели в чистеньком, тихогласом старичке Сергее Алексеевиче Иванове. До революции был приказчиком, хозяином магазина, в НЭП – нэпманом. Все, кто знали бургомистра, без долгих размышлений поняли: бургомистр, управа – для виду. У немцев то же самое, что и у нас, – показуха. Но работа новой власти закипела. В управе пять отделов: школьно-культурный, здравоохранения, торговый, финансовый, лесной.
Район разделили на шесть волостей: на востоке – Букановская, Игнатовская, на юго-востоке – Войловская, на северо-западе – Колчинская, на юге – Куяво-Кургановская, на севере – Космачевская.
Над волостями начальствовали волостные старшины, в селах и деревнях – старосты. Старой жизнью немцы тоже манили матушку Россию, а она двадцать четыре года была советской. Кто помнит присяжных поверенных и губернских заседателей? Народ не дурак. Всякому понятно. Над призрачной русской властью стоит немецкий новый порядок.
В Людинове новым порядком, новой властью был майор фон Бенкендорф. В его приказах главное слово было – «запрещается».
Запрещается хождение гражданского населения вне места жительства без пропуска.
Запрещается быть вне дома с наступлением темноты.
Запрещается подходить на сто метров к железной дороге.
За спрятанное оружие, отдельные части оружия, патроны и прочие боеприпасы, за всякое содействие большевикам и бандитам, за причиненный германским вооруженным силам ущерб – смертная казнь.
Такие приказы были общими для оккупированных территорий, но фон Бенкендорф исполнял комендантскую службу творчески. Особое запрещение коменданта Людинова гласило: «Патруль без предупреждения имеет право открыть огонь на поражение по любому прохожему, который держит руки в карманах».
Верховный командующий германских войск фельдмаршал Вильгельм Кейтель в сентябре 1941 года издал указ «О борьбе с бандами».
«С самого начала военной кампании против Советской России, – призывал вероломный завоеватель, – во всех оккупированных Германией областях возникло коммунистическое повстанческое движение… Фюрер приказал применять повсюду самые решительные меры для того, чтобы в кратчайшие сроки подавить это движение… При этом следует иметь в виду, что человеческая жизнь в соответствующих странах в большинстве случаев не имеет никакой цены и что устрашающего действия можно добиться лишь с помощью исключительно жестоких мер».
Майор фон Бенкендорф был фюреру верен.
А батюшка Викторин – Богу. Служил утреню, обедню, вечерню.
Утреню – один. На обедню приходили бабушки и дети, те, кто жили неподалеку.
Вечерню пришлось вскоре отменить: темнеет рано. Патруль может задержать, а то и полоснуть очередью из автомата.
Отец Николай однажды заглянул в храм, спросил сторожа: имеет ли отец Викторин разрешение от властей? Узнал, что не имеет, ушел от греха подальше.
Ушел вовремя. К церкви подкатил автомобиль. За священником явились. Пришлось службу сократить. Переводчик, из русских, терпеливо ждал.
Матушка принесла из дома пальто.
– Викторин!.. Батюшка!..
Крепко сжал веки. Пошел к машине, сел и подождал, пока дверь за ним закроют, будто всю жизнь возили. Доставили в кабинет коменданта.
Огромный стол без единой бумаги. На столе бронзовая чернильница с русалками. Настольная сталинская лампа, должно быть, из кабинета какого-нибудь партсекретаря. У стены два кресла, друг против друга два канделябра. Скорее всего – из музейных.
Над столом – фюрер. Над креслом у стены – пейзаж, и чуть ниже, над самым изголовьем, – портрет генерала времен Наполеоновских войн.
У Бенкендорфа тронутые сединой виски. Плечи развернуты, небольшая голова, красивые руки аристократа. Лицо умное, в глазах интерес и доброжелательность.
Указал отцу Викторину на кресло, сам сел у стены.
Отец Викторин опустился в кресло и тотчас потянулся привстать, рассмотреть…
Генерал на стене и майор в кресле – одно и то же лицо. Разве что волосы уложены по-разному.
– Простите, господин комендант! Генерал на стене очень похож на графа Бенкендорфа, коему государь Николай Павлович поручил заботу о нашем Пушкине.
– Вы знаток истории? – улыбнулся комендант.
– Я Пушкина люблю, я знаю многое, что связано с его жизнью. О графе Александре Христофоровиче мне известно: он был бесстрашен. Его атака в битве при Прейсиш-Эйлау спасла русскую армию от поражения! – И тут отец Викторин наконец изумился: – Господин комендант! Я смотрю, я вижу, но только теперь начинаю понимать – вы так похожи, вы ведь тоже Бенкендорф!.. Вы – граф Бенкендорф?
