– Напеки пирожков!
– С чем?
– Да хоть с капустой.
– Я когда курицу у Хотеевых покупала, Татьяна Дмитриевна лукошко яиц подарила. Рис тоже у нас есть.
– С яйцом и с рисом – мои любимые! – обрадовался Алеша. – Ты сегодня вечером напечешь! Утром к Мартыновым схожу, Машу встретил. У них в семье одни женщины. Восемь человек. Отец на войне.
Просохнет ли роса?
Бабушка – тесто замешивать, а внук гармошку под мышку – и к Хотеевым, в другое девичье царство. В сиротское. Отца семейства, Дмитрия Тимофеевича, в прошлом году похоронили.
Старшая из сестер, Раиса, замужем.
Первой красавице Людинова, Тоне – восемнадцать. Она москвичка, закончила первый курс Менделеевского. Шуре – семнадцать. Зине пятнадцать, Тамаре – двенадцатый. Девиц у Хотеевых поменьше, чем у Мартыновых, но они счастливей, защитника растят, братца Витю. Витя во второй класс должен был пойти.
Постоялец их дома, интендант. Заботливый, страдающий от ужасов войны человек, отбыл к Москве. Потому Алеша и взял гармошку. Его к Шуре тянуло. У Шуры глаза ясные, а ресницы сверху черные, стрелами. Волосы – золотой шелк. Брови поставлены широко, от лица – свет, рот небольшой, неулыбчивый, но губы зовущие, розовые. Так шиповник цветет. Есть такой шиповник. Цветы у него нежные-нежные.
– Алешка! С гармошкой! – крикнула Шура в комнаты сестрам.
Прибежал, приник Витя. Подошла Зина. Татьяна Дмитриевна поклонилась:
– Молодец, что пришел. Слухами до очумения сами себя застращали. Поиграй девкам! Все равно хуже было бы, да некуда.
– В Сукремли немцы над семиклассницей насильничали! – сказала Шура.
– Дом терпимости для солдат открыли. Девчат да молодух сгоняют, согласия не спрашивая! – воскликнула Татьяна Дмитриевна, глаза на свой цветник – и зажмурилась, а из-под ресниц капает.
Тоня возле окна носочек вязала. Должно быть, Витеньке.
– Всё это худые слухи, но есть худшие. Открылась биржа труда. В Германию идет набор. Алеша, знаешь, кто заправляет биржей? Митька Иванов.
Алеша сел на скамейку, трогал пальцами кнопки на гармонике.
– Чудно! Это ведь они заявились в наши леса, а боимся мы! У них должны волосы дыбом стоять.
Шура села рядом с гармонистом:
– Сыграй веселое! Я еще ни разу не смеялась, как война началась! – Нажала на кнопочку ладов. – Я по своему смеху соскучилась.
Алеша повел тоненько, щемяще, но веселые стайки звуков заглушили тоскливое, раззвенелись, озоруя.
Теща зятю пирог испекла, —
запел Алеша.
Хлеба-муки на четыре рубля,
Сахару-изюму на восемь рублей.
Думала теща – семерым не съесть.
Проигрыш короткий, басовитый.
Зятюшка сел, за присест все съел!
Теща по горенке похаживает,
Косо на зятя поглядывает:
«Чтоб тебя, зятюшка, разорвало!»
Звуки взвизгнули, понеслись, обгоняя друг дружку.
Разорви-разорви тещу мою,
Тещу мою со свояченицей!
Приходи-ка, теща, на Масленицу,
Уж я тебя, тещенька, попотчиваю
Четырьмя дубинками березовыми,
А пятая плеть – по бокам дереть!
– Девки, смотрите, Шурка взаправду улыбнулась! – Татьяна Дмитриевна, подошла погладила гармониста по головке. – Сыграй нам сердечное.
Алеша послушно свернул меха, голос гармошки потишил. Гармошка словно бы призадумалась.
Где мати плакала,
Там синее море! —
запел Алеша.
Припев Тоня подхватила:
Ой, да люли-люли,
Там синее море.
Где сестра плакала,
Там быстрая речка.
Ой, да люли-люли,
Там быстрая речка.
Тут уж Татьяна Дмитриевна во всю-то свою кручину голос подала. Алеша слушал да головой покачивал в такт.
Где жена плакала,
Там роса, эх, выпала.
Ой, да люли-люли,
Там роса выпала.
Тоня пела, Шура пела, Зина пела:
Солнышко блеснуло —
Роса высохла.
Ой, да люли-люли,
Роса высохла.
Гармошка умолкла. Все смотрели на гармониста, все улыбались. Татьяна Дмитриевна вздохнула:
– Слёз – море, с Россию величиной, а солнышко блеснет – просыхают.
Шура гармонисту на плечо голову положила:
– Алеша, какой же ты у нас!
Сели чай пить. Вместо сахара антоновку в кипяток. Алеша галеты немецкие принес.
– Верю, грешница, Господь Бог на нашей стороне! – Татьяна Дмитриевна перекрестилась. – Бога уж так и сяк гнали, а Он не оставляет Россию.
Провожая, Тоня вышла в сени дверь закрыть за Алешей. Взяла парня за плечи, к себе повернула.
– Ты наших знаешь?
– Знаю.
– Обо мне им скажи. И Шура не подведет. О нас им скажи! – Поцеловала быстро, ласково. – Какой же ты гармонист, парниша!
Смеркалось. Время патрулей. Добрался до дома без приключений. Бабушка сапожников ужином кормила. Алеша – на печь, гармошку под голову. Улыбался, трогая целованные губы. Первая награда!
Хорошо Хотеевы поют, у Шуры голос, как глаза, ясный.
Темная лужа на асфальте
Утром, до заводского гудка, Шумавцов постучался в дверь дома Ольги Мартыновой. Он проверил и знал: немцы, стоявшие в их доме, отправлены на фронт. Дверь открыла сама Ольга.
– Зима на пороге, а в сердце Весна. Я с подарками! – это был пароль.
– Всякое угощение в радость, – ответила Ольга, принимая узелок с пирожками.
– Бабушка прислала. Деду Морозу надо знать, что делается в Кирове и в Жиздре.
– А пропуска?
– О пропусках ничего не сказали. Дали для тебя деньги.
Ольга помрачнела, но деньги взяла.
– Ладно. К Иванову схожу, к бургомистру. Я с его племянницей училась в школе. Он человек не злой.
Пригласила в дом.
– Спасибо! Мне на работу.
Шел и Золотухина про себя корил: приказы легко отдавать, а как разведчикам без документов?
Шел, поглядывая на березы вдоль улицы. И – остановился. Эти улицы, эти березы, даже листья в траве – не его.
Смотрел на изморозь на бурьяне, на остатки выпавшего ночью снега. Снег русский, но ведь тоже не его. И – Шура… И – Ольга. А сам-то он… Он ведь тоже!
