Золотухин новости обрадовался. Свой староста поблизости от базы – глаза и уши партизан.
К Гукову Герасим Семенович пришел под вечер. Мужику за пятьдесят, румяный, статный, скорее всего, и человек-то добрый. Глаза виноватые.
– Господин волостной старшина, я из Думлова. У нас в деревне целую неделю партизаны стояли.
– В Думлове?! – ахнул Гуков, хватаясь за голову. Крикнул в комнаты: – Мать, слышишь? А ты меня попрекаешь трусостью.
Помог гостю раздеться, за стол усадил.
– Поужинаем. Пока хозяйка собирает, рассказывай.
– Что рассказывать? – развел руками Герасим Семенович. – Не скажу чтоб грабили, но ели-пили наше. А потом, знать, испугались чего-то, в единочасье убрались…
– Далеко ли ушли?
– Этого не знаю… А думаю, не больно далеко. От нас до Жиздры почти столько же, как до Людинова.
Гуков сердито глянул на жену:
– Под носом у смерти жили! – И признался: – Я дома не ночую. Слышал о Заболотье?
– Откуда? Партизаны из деревни народ не выпускали.
– Старосту тамошнего казнили. Пришли, зачитали свой приговор и посреди леса расстреляли. Народными мстителями себя зовут.
На ночь глядя волостной старшина Зайцева не отпустил.
– Утречком пойдешь в Людиново к бургомистру Иванову. Все ему доложишь.
– Мне лес – как стихи Пушкина, наизусть знаю! – набивал себе цену Герасим Семенович. – Если это немцам нужно, найду партизанские лежбища, проведу незаметно хоть целый полк.
Спать легли сразу после ужина.
Лампу Гуков боялся зажигать. На окнах маскировка, как положено, однако береженого Бог бережет.
Постелили Зайцеву на печке, с краю. У стены – место Гукова. Жена сердилась:
– Иди в постель. Поспи, как человек.
– Пятница! – сердито отвечал жене Гуков. – Постный день, тем более от женского пола.
– Покойной ночи! – пожелал хозяевам Герасим Семенович. – А вы, господин волостной старшина, не беспокойтесь. Ежели чего, мне первому достанется, но я медведь чуткий, не подберутся.
В управу Зайцева привезли на лошади.
Бургомистр, узнавши, с чем пожаловал к нему житель Думлова, перепугался. Сергей Алексеевич Иванов в управе-то не больно командовал, а тут надо идти к самому Бенкендорфу. Бенкендорф – человек высокомерный, фон-барон, но о партизанах не доложишь – самого в партизаны запишут.
Бургомистр знал Зайцева как хорошего охотника, в молодости на глухарей хаживали. При советской власти бывшему нэпману о ружье пришлось забыть.
Утром бургомистр вежливо оглядел Герасима Семеновича с ног до головы. Как такого вести на глаза коменданта? Телогрейка, брезентуха, сапожищи. Шапку в печурке, что ли, держит? Мятая, кособокая…
«Да пропади всё пропадом!»
– Пошли.
В кабинет коменданта Иванов вступил первым, но дверь придержал.
– Господин майор! Я с человеком из леса! Дело срочное.
Бенкендорф из-за стола не поднялся, но шею вытянул.
Зайцев вступил во вражеское логово, усердно кланяясь, а как выпрямился, услышал:
– Партизан!
– Никак нет, господин майор! – тоненько закричал бургомистр, прижимая руки к груди. – Это – друг немецкого командования. Пришел из Думлова доложить как раз о партизанах.
Бенкендорф, выпячивая губы, уставился на русское чудовище взглядом, пронизывающим до костей. Майор был убежден: сей особый способ смотреть разоблачающе он унаследовал от шефа жандармов, от самого Александра Христофоровича.
– Был ли под судом советской власти? – резко спросил Бенкендорф по-русски.
– Не был, господин комендант! В тюрьме не сидел и не привлекался, но я был в немецком плену с 1914 года по 1918-й, – все это сказал на немецком языке.
Бенкендорф смотрел теперь в переносицу лесному человеку.
– Что знаете о партизанах?
– Партизаны целую неделю стояли в Думлове, позавчера ушли в лес. Леса наши я знаю. Могу найти партизанскую базу.
Бенкендорф откинулся на спинку кресла. Подобрел.
– Ваше Думлово может стать плацдармом для борьбы с лесом! – Поднял строгие глаза на бургомистра. – Господина Зайцева надо избрать старостой Думлова. С господином Зайцевым деревня и примыкающие леса перестанут быть территорией партизан и НКВД.
Встал, выпрямился.
– Господи! Надо поскорее заканчивать игры в Робин Гуда, в прятки, в догонялки. Москва вот-вот падет, и партизаны станут заложниками игр несуществующей красной власти.
Герасим Семенович прямо-таки расцвел. Глядя на него, Бенкендорф улыбнулся, покровительственно, однако естественно.
Было чему порадоваться Герасиму Семеновичу. От самого коменданта Людинова получена информация о Москве. Москва сражается!
«Будем!»
В первый день жизни в лесу коммунисты, отгородившись от немцев, распределяли обязанности.
В подпольный райком партии избрали пятерых. Суровцев – первый секретарь, Солонцов – секретарь парторганизации отряда. Золотухину, члену бюро, поручили возглавить подпольное движение в Людинове и в районе; на Кизлова, он был батальонный комиссар запаса, возложили ответственность за пропаганду. Пятого члена бюро, начальника штаба Алексеева, сделали ответственным за оперативно-тактическую подготовку личного состава отряда и за разведку.
Разведчики Володи Короткова как раз вернулись из Людинова. Сразу же получили новое задание: достать писчей и копировальной бумаги, а также множительный аппарат. Все это хранилось у машинистки райисполкома Елизаветы Вострухиной. Ее шестнадцатилетний сын был в отряде.
Докладывать Короткову пришлось самому бюро. Сказал, что видели в городе:
– Настроение народа – хуже некуда. Рабочие на завод идут с опущенными головами. Все, кто штаны носит, в глаза женщинам не смеют глядеть. Немцы объявили: Москва взята, фюрер скоро оповестит мир о конце войны с Россией… В городе устанавливается новый порядок: немцы не грабят, не убивают, но зато убивают мирных людей полицаи. Немцы в первые дни оккупации резали скот, забирали продовольствие, теперь грабят, насилуют женщин полицаи! Обрекают сельское население на голод. А мы всё это видим и в лесу посиживаем.
– Во-ло-дя! – осадил разведчика Золотухин.
– А что «Володя»?! – дерзил Коротков. – Люди уверены, что у них нет никакой защиты. С партизанами покончено. Отряд Цыбульского попал на переходе к лесной базе в окружение… Кто-то, может, и ушел, но таких немного. Никитин, работник лесхоза, переметнулся к немцам, сам показал свои схроны. Немцы в награду назначили его лесничим Радомичского лесничества.
– Спокойно, Коротков, спокойно! – Суровцев карандашиком по столу постучал.
