– Будет немцам белочка, будет и свисток, – сказал Золотухин. – А насчет опущенных голов… Мы еще поглядим на белый свет, себя не стыдясь. И на нас поглядят. Будет за что.
Упрек разведчика резанул-таки Василия Ивановича по сердцу.
С музейными английскими винтовками, с патронами, может, даже столетней давности, смерть навоюешь.
Маяковский мозги сверлил: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!»
Сел сочинять листовку.
Где фронт? Держится ли Москва? Положил перед собой речь Сталина по радио. По-сталински начал: «Дорогие братья и сестры! Нам с вами довелось видеть, как фашистские захватчики топчут нашу землю. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных женщин, детей и стариков гибнут от рук извергов».
Теперь надо было что-то про само Людиново сказать… Написал:
«Посмотрите вокруг, горят наши города и села, все то, что создавалось многие годы русскими людьми».
Самое-то главное! Вдохновить надобно народ. Глянул в сталинский текст. Писал и декламировал:
«Вспомните наших великих предков: Александра Невского, Минина и Пожарского, поднявших свой народ против иностранных захватчиков! Все, кому дорога Родина, честь и совесть русского человека, поднимайтесь на борьбу с заклятым врагом – германским фашизмом. Уничтожайте вражеские коммуникации, мосты, дороги, склады с горючим и продовольствием. Помните! Лепта каждого из вас во всенародной борьбе – удар по врагу. Человечество с благодарностью будет вспоминать имена своих героев».
Теперь подпись: «Штаб народных мстителей».
Утешил себя: пока оружие молчит, пусть слово сражается.
В это же самое время имевший звание батальонного комиссара Кизлов, отвечающий в отряде за пропаганду, тоже сочинял листовку.
«Товарищи! Не верьте фашистской брехне. Москвы Гитлеру не видать как своих ушей. Москва – это смерть оккупантов. Нам теперь трудно, но страна Ленина могучая. Русских не одолеть».
В Брынском лесу, где укрывался беспомощный со своими тридцатью музейными винтовками отряд людиновских рабочих, не знали и знать не могли: в Москве, в которой комиссар Кизлов видел спасительницу от нашествия, решали теперь один-единственный вопрос, поставленный Сталиным перед Государственным комитетом обороны: «Будем ли мы защищать Москву?»
В приемной, где собирались члены Комитета, ожидая вызова в главный кабинет СССР, верховодил Берия.
Как это ни удивительно, судьбу Москвы и страны решали люди не военные. Красную армию представлял всего один генерал – командующий войсками Московского округа Артемьев.
Берия крутил головой, как сова, упираясь глазами в одного, в другого:
– У нас же ничего нет! Нас расстреляют, раздавят, как куропаток. Ни танков, ни самолетов! С чем вы беретесь защищать Москву? – И рисовал будущее: – Отойдя за Волгу, будем топить немцев, если сунутся дальше.
Маленков смотрел перед собой и соглашался:
– Так и есть! Так и есть!
Молотов хмурился, качал головой, ему было не по себе.
– Будем ли защищать Москву? – спросил Сталин, когда все уселись за столом совещаний.
Молчание в ответ. Сталин пыхнул трубкой:
– Ну что ж! Начнем спрашивать персонально! – посмотрел на Молотова, Молотов сидел первым. – Вячеслав Михайлович!
– Будем! – сказал Молотов.
– Будем! – Калинин положил руки на стол.
Преданно сверкнул очками Берия:
– Будем!
– Будем, товарищ Сталин! – Маленков был солидарен с вождем.
Сталин подошел к телефонам.
– Пронин! – обратился к председателю Моссовета. – Пиши: «Сим объявляются…»
Продиктовал Постановление ГКО.
– Немедленно передать по радио!
Достал маленькую книжечку.
Называя номера дивизий, приказывал командующим округами срочно отправлять эти дивизии в Москву.
С Урала ответили: дивизия вооружена, готова сражаться, но нет вагонов. Не на чем отправить уральскую силу.
– Здесь сидит Каганович, – сказал Сталин в трубку. – Он головой отвечает за то, чтобы подать вагоны.
В те октябрьские дни среди правительства трусость проявил один только Микоян. Укатил на восток со своим Комиссариатом Внешторга.
Разведчица
Анастасия Петровна Мартынова, провожая доченьку Олю в Киров, попросила надеть и носить, не снимая, крошечный образок Божией Матери «Путеводительница».
Пропуск Ольга получила из рук самого бургомистра. Сергей Алексеевич в молодости был дружен с ее отцом.
Но не пропуск – материнское благословение явило благую силу на первом же пропускном пункте. Немцы ожидали прохода техники и никого не пускали.
Ольга смиренно встала в чреду ожидающих. И тут к ней подошел безупречной красоты ариец:
– Танки могут прийти через двадцать минут, но, скорее всего, они будут здесь через сутки.
Подвел к мотоциклу и показал на коляску:
– Извольте!
Ольга ужаснулась: изнасилует! Но страха не выказала. Немец промчал ее до Тихоновки, подсадил в машину к русскому водителю.
– Как вас благодарить?! – изумилась Ольга. Немецкий она после школы не успела забыть.
– Вы истинная нордическая красавица, – офицер щелкнул каблуками сверкающих сапог. – О русские! Здесь, в глуши, женщина владеет языком европейской страны.
– Мой немецкий – школьный. Позвольте сказать вам по-русски: спасибо!
Сидя в кабине, дотронулась до иконки на груди.
– Не приставал? – спросил шофер.
– Я думала – погибла, а он – каблуками щелкает.
– Фашист, – определил шофер.
И в Кирове все устроилось: бургомистр дал ей пропуск ради ухода за больной тетушкой. Встречая патрули и полицаев, Ольга обмирала: тетушки нет, она остановилась у знакомой. Ездили в Ленинград поступать в Геологический институт. И учились бы – война.
Подруга Ольгу оставила у себя, хотя в доме было тесно. Приняла два семейства беженцев из Белева. В Белеве – страх Божий! Немцы в городе, на высоком берегу Оки. Наши – на равнине за рекой. Обстрелы, бомбежки. Сила у немцев приготовлена большая, дальше попрут.
Из Кирова Ольга вернулась с мешком фаянсовой посуды. С этим же мешком отправилась в Заболотье, якобы к ученикам своим и для мены посуды на хлеб.
В деревнях школ не было; учились по домам, соблюдая черед.
По дороге узнала: в Заболотье партизаны убили старосту. Староста был из раскулаченных, но человек серьезный, спокойный. В его доме Ольга учила детишек большую третью четверть. Теперь в Заболотье стоят полицаи. Ольга подалась в Черный Поток.
