Отец Викторин получил приглашение на себя и на матушку. На крыльце комендатуры чета Зарецких встретилась с мадам Фивейской.
– Для меня эта дверь в Европу, – в глазах счастливой мадам сверкнули слезы восторга.
А вот батюшку и матушку в этой самой «Европе» окатили ледяным душем.
Еще на лестнице к ним подошел Двоенко и вытаращил глаза, изображая крайнее удивление:
– Поп – толоконный лоб! Ты же партизан! Твой праздник под елкой. – И, развернувшись, спросил стоявшего на верхней ступеньке Дмитрия Иванова: – Я ошибаюсь или как, по-твоему?
Митька ухмыльнулся и буравил отца Викторина злыми пьяными глазами. Он был в штатском, костюм из бостона, очень дорогой костюм: ограбил кого-то.
Батюшка остановился пораженный, но Полина Антоновна, не меняясь в лице, толкнула Двоенко прочь с дороги и повела супруга наверх, в залу. К ним подскочил Столпин:
– Двоенко – пьяная свинья, матушка! Не обращайте внимания.
В зале стояла огромная елка, красоты изумительной, а потому волшебная.
В зале чету встретили граф и графиня.
– О такой елке я грезил в детстве! – признался отец Викторин.
– Вы – большой художник! – сказала Полина Антоновна графине. – Я уверена, сколько ни смотри на вашу елку, всякий раз будет новое, счастливое открытие.
– Вы думаете, что я наряжала красавицу? – улыбнулась графиня Магда.
– Ну конечно, вы! В вас та же тайна.
– Благодарю! – Графиня растрогалась, а батюшка, когда отошли от хозяев, удивился:
– Мать, ты будто всю жизнь на приемы ходишь!
– У графьев – впервой.
– А что с Двоенко-то делать? Жуткий человек.
Полина Антоновна глянула на батюшку сердито:
– Сносить безобразия перестать! Обязательно расскажи Бенкендорфу о выходке негодяя против тебя. И надо подготовить женщин, чтоб пожаловались на Двоенко и тоже самому коменданту.
Торжество начали речью Айзенгута.
Грядущий 1942 год начальник тайной полиции назвал годом победы германского оружия. Многие, собравшиеся в зале комендатуры, знали: фюрер отстранил от командования 40 фельдмаршалов и генералов: фон Бока, Рунштедта, Гудериана, а генерал-фельдмаршал Браухич – отправлен в отставку. И самое секретное знали: 7 декабря Красная армия освободила на Рязанщине город Михайлов, 9-11 декабря – города Венев, Сталиногорск
[12]
, Епифань. 14 декабря вернула России Ясную Поляну, 15-го – Клин, 16-го – Калинин. 20 декабря овладела Волоколамском. Бои шли за Калугу, за Наро-Фоминск. И Айзенгут признал: жестокие морозы вывели из строя технику, войска пришлось от Москвы отвести для перегруппировки. Однако стабилизация фронтов налицо, а успех нового наступления обеспечат десять свежих дивизий, прибывших из Франции. Речь Айзенгут закончил с пафосом:
– Все, кто празднует с нами Рождество в этом зале, люди дальновидные, Германия и фюрер ценят верность и готовность к подвигу. Победителей ожидает жизнь ради великих целей, ради обновления мира.
Был дан концерт, пела певица из Берлина, показывал фокусы русский артист (видимо, пленный), играл на скрипке немецкий солдат-артиллерист, а венчал программу канкан в исполнении женщин офицерского борделя, причем не все участницы кордебалета имели нижнее белье.
– На войне для мужчин такая утеха простительна, – сказала графиня отцу Викторину.
– Русские женщины, дайте только срок, затмят француженок! – Бенкендорф танцем остался доволен и пригласил отца Викторина и матушку в отдельный кабинет.
Подали торт, ликер и настоящий, с чудесным запахом, кофе. Бенкендорф был задумчив и говорил с опасной откровенностью:
– Легкие победы, отец Викторин, испарились. Мы били комиссаров, а теперь перед самой могучей армией земного шара – великий русский народ. Совсем другая война. У нас это понимают немногие. – Граф поднял рюмочку с ликером, пригубил. – Отец Викторин, хочу просить вас. Проповеди ваши привлекают многих. Внушайте прихожанам мысль – беречься от противодействия германским вооруженным силам. Война ожесточает солдат, ибо партизаны наглеют. Вспышка гнева – и человека нет. Что вы скажете вот об этом?
Бенкендорф положил перед отцом Викторином листовку:
– Листовка типографская. Такой техникой располагают партизаны. А это? Посмотрите, каллиграфия! Красиво, качественно.
Рядом с напечатанной листовкой легла рукописная.
– Граф! Александр Александрович! Россия забыла святых, ее наказание – Сталин. В стране Сталина даже героев помнить долго – опасно. Вы видели школьные учебники? Целые страницы залиты чернилами. Маршалы, герои Гражданской войны, превратились во врагов народа… Эта листовка – чистой воды ребячество. Кто-то покрасовался перед своими друзьями.
– Согласен. Но за ребячество будут вешать. Я этого не хочу в моем городе. И вы, я уверен, такого не можете желать.
Графиня всплеснула руками:
– Господа! Рождество! Праздник надежд. Вера в Божественное чудо. Граф, скажите о чудесном нашим друзьям. О чем вы мечтаете?
Бенкендорф снова приложился к рюмочке.
– О Пушкине, милая моя Магда. Если есть Бенкендорф, должен быть и Пушкин… Без Третьего отделения Россия не имела бы того Пушкина, которого чтят как гения. И вам, и мне, и фюреру, отец Викторин, нужна новая Россия. Для нового, преображенного мира потребны гении. Люди высочайших достоинств и способностей. Именно такие люди будут востребованы новой землей.
– Новая Земля у нас уже есть, – сказал отец Викторин.
– Ах, этот остров! Самоеды! – Граф засмеялся, допил свою рюмочку.
– У самоедов дарования особые. У Ивана Грозного был целый двор самоедов. Они предсказывали царю будущее.
Магда решительно чокнулась с Полиной Антоновной, выпила свою рюмку и распорядилась:
– Граф, наполните опустевшее. А вы, отец Викторин, прочитайте стихи.
Прочитал:
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий лик изобразится в них!
– Замечательные стихи! – одобрил Бенкендорф. – Это кто?
– Тютчев.
– Ах, Тютчев! Времена опять же пушкинские. Я знаю, вы хорошо рисуете, отец Викторин, а стихи вы сочиняли?
– Семинаристом.
– А есть ли хорошие поэты среди советских? – спросила Магда.
– Советская поэзия – еврейская! – поморщился Бенкендорф.
– Советская поэзия многонациональная, – возразил батюшка. – Ну, вот такой поэт.
Не для того ль, чтоб средь зимы
Глазами злыми, пригорюнясь,
