– Разберемся.
С Иваном и вправду разобрались. Спросили о братьях. Говорил, как есть: Виктор и Василий на фронте. Сестра Раиса тоже на фронте, брат Алексей пошел в лес и пропал. Брат Дмитрий служил у немцев на бирже труда. В полицаи не пошел, хотя ему за это грозили. Сам Двоенко грозил. Брехня, но на пользу Митьке. Иван даже пожаловался начальнику, пришедшему на допрос: «Партизаны у нас стельную корову из хлева увели – нам есть нечего».
– Карточки получите! И ты, и мама твоя, и сестра. Старшие твои братья и старшая сестра бьются с врагом, не щадя жизней.
Ивана отпустили домой, а Дмитрий стал сидельцем камеры заключения № 3.
10 января торжественно хоронили партизанку-героиню Ольгу Мартынову.
Хотеевы ходили на похороны. Тоня и Оля были подругами.
Братья Апатьевы стояли в толпе.
А Шумавцов смотрел на похороны издали. Подпольщики оставались людьми секретными. У Золотухина руки не доходили назначить встречу Орлу. Разгребать после немцев было чего. Поработали с населением.
Военный оркестр играл траурный марш, боевые марши. Взвод красноармейцев дал три залпа из винтовок. Воинские почести сельской учительнице.
Подпольщики поминали Ольгу у Хотеевых. По-русски. Кутья, щи, картошка. Рюмка разведенного спирта.
Коля Евтеев взялся сказать об Оле, но получилось коротко:
– Ведь это непоправимо. Даже если мы все станем Героями Советского Союза, – Оли не будет с нами.
Шура Хотеева, раскрасневшаяся, обводила сидящих за столом удивительными своими глазами:
– Ребята! Мы выпили за память! Ребята! Оля стала – прошлым.
– Оля с нами, пока мы живы! – вскипел Алеша. – Оля будет всегда с нами! И со всей страной, потому что Ольга Мартынова – частица Победы.
– Двоенко, гад, как в воду канул! – Толя Апатьев ударил кулаком о кулак.
– Оля – воинская слава города Людинова. На все времена! – Мария Михайловна Саутина-Лясоцкая смотрела на ребят, как старшая на младших, на хороших своих. – А знаете, почему слезы из глаз моих сами собой капают? Оля – красавица! Если бы у нее был сын, дочь… Она и сегодня жила бы жизнью! А теперь только слава. Я понимаю, доля завидная, Оля погибла за Родину. Но, ребята, как же это горько!
– А мы будем живы за Родину! – вскочил на ноги Саша Лясоцкий. – Мы еще и на войне будем. Наш год тоже будет призывным. 42-й перетерпим, а в 43-м – на фронт! Добивать бенкендорфов!
Алеша поднял руку:
– Товарищи! О наших делах никому не рассказывать. Будет команда, сообщу.
– Так мы теперь – наши! – удивился Толя Апатьев. – Мы – СССР.
– Фронт близко! – глянула на героя Мария Михайловна. – Прифронтовой город – родная стихия разведки.
– Просто надо потерпеть, поберечься! – сказал Алеша. – Мы не знаем, кого немцы завербовали.
– Может, нас в немецкие тылы забросят? – спросил молчавший Витя Апатьев.
– Не исключено, – согласился Алеша.
Расходились, как при немцах, по одному. Просматривали улицу.
Шумавцов от Хотеевых шел по Людинову, как никогда не ходил.
На горсовете – красный флаг. Всего один, не как у немцев. Огонек!
У немцев – полотнища с крыши до земли. Тоже красные. Красное, да не наше. На полотнищах у них черная свастика. Свастика казалась Алеше ножом от мясорубки.
Большак идет по плотине и за город. Как тут все летело под ударами бомб! Может, потому и огонек над домом советской власти. Может, потому и не в Москве немцы, – столько эшелонов застряло в пробках в Жиздре, Кирове, Куяве.
Вышел к обезображенному немецкому кладбищу, посмотрел на крест над Казанским собором, на флаг над горсоветом – захотелось к бабушке.
Бабушка обрадовалась Алеше.
– Совсем тебя не вижу. – Потянула ноздрями воздух, глаза стали испуганными: – Ты пил?!
– Олю нынче похоронили.
– Оленьку! – Бабушка стала совсем маленькая. – Алеша, поберегись! Я за тебя перед мамой твоей в ответе. Ты письмо написал?
– Напишу.
– Садись, Алеша, пиши! Папа и мама уже знают: Людиново отбили, а мы помалкиваем. Нелегко, когда неведомо, что с твоим сыном, где он, как он.
Алеша принялся искать бумагу. Все тетради пошли на листовки.
– Бабушка! У тебя чистый листок найдется?
Откликнулась не сразу:
– Есть листок. С молитвой. Но одна сторона белая, а молитва химическим карандашом записана.
Алеша прочитал молитву.
«Свете Тихий святыя славы Безсмертнаго Отца Небеснаго, Святаго Блаженнаго, Иисусе Христе! Пришедше на запад Солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. Достоин еси во вся времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй, темже мир Тя славит».
На улице вечер. Божии слова тоже были вечерние, покойные, но в них светилось торжество. Торжество серебряного света с одинокой звездою, с серпиком новорожденного месяца.
Перечитал молитву и вдруг понял: написать маме, как он жил сто дней под немцами, что делал и чего достиг, – нельзя! Его жизнь – не его тайна. И почему остался – объяснить непозволительно.
Пришла бабушка, посмотрела на пустой лист. Алеша поднял глаза:
– Напиши сама. Бабушка, ты же все понимаешь.
– Ничего не понимаю. Но внук у меня – бриллиант. А бриллианты в потайных местах хранят.
Орел и ворон
16 января немцы бомбили окраины Людинова – линию обороны.
Бабушка молилась в уголке, за печью. Алеша выходил в огород, смотрел, на какие цели заходят немецкие, с крестами, самолеты.
И вдруг устал. Лег на диване, набросил сверху шубу и заснул.
Проснулся от прикосновения. Глаза открыл – бабушка.
– К тебе, Алеша.
Встал, отер ладонями лицо. У стола сидела женщина, в пальто, в платке.
– Я мама Димы Фомина.
– Здравствуйте!
– Дима в КПЗ сидит. Боюсь за него.
Алеша кинулся к вешалке и вспомнил – шуба на диване.
– Почему раньше не сказали?
– Не знала, к кому идти. Я его нынче в окошко видела, он мне записку бросил, а там одно слово: «Шумавцов».
– Иду!
Бабушка испугалась:
– Алеша! Первый час ночи!
Сел на табуретку возле двери.
– Дима – настоящий советский человек. Как же так? Почему он ничего не сказал на допросах?
– А их не спрашивают. Заперли – и всё.
– Нелепость! Бабушка, в шесть утра буди. Лучше – в пять.
