– Не оплошай! – Серьезно глянула: – Скажи, что с Россией будет?
Митька даже лошадь придержал:
– Ты о чем?
– О том, что такие пары, как ты и я, – сволочей нарожают.
– Ты себя сволочью зовешь?
– Сволочью. Мщу за убитую жизнь нашей семьи. Но мой прадед гренадером служил, в самом Санкт-Петербурге…
Митька стегнул лошадь кнутом. Помчались. Лес в струнку вытянулся по сторонам дороги. Митька крикнул Елизавете на ухо:
– Мозги побереги! Как бы не закипели от думанья. Выживем – поглядим. Коли Германия будет везде – в Австралию можно будет махнуть.
Проехали на рысях Куяву.
– Пора? – спросила Громова.
– Погоди торопиться. Поближе подвезу.
Отпустил вожжи. Лошадь сначала бежала, потом трусила, перешла на шаг, и сани замерли.
Громова выбралась из-под тулупа:
– Пошла?
Он прикрыл веками глаза, соглашаясь.
– Хороши у тебя ресницы, паря!
– Погляди, есть ли у них минометы, – сердито сказал Митька.
Подняла руку, но не обернулась.
* * *
Партизаны остановили учительницу Громову в деревеньке, в Ивоте, одноименной поселку, где прошло детство и отрочество Алеши Шумавцова.
Громову даже судили. В тот же день, как взяли. И расстреляли в тот же день.
Был невезучим засылавший.
Переводчица
Нина Зарецкая, переводчица комендатуры, багровела до корней волос от стыда, от позора смотреть на мужчин и женщин, которым приказывали раздеваться догола, а потом пороли резиновыми палками. Но лицо Нины становилось белым, когда люди кричали от боли, а ягодицы и спины избиваемых превращались в кровавое месиво.
Иванов сказал переводчице, ухмыльнувшись:
– Зарецкая! Не знаю, когда ты лучше? Красная как рак – пригожая. Белая, как лист бумаги, – Царевна Лебедь.
Митьку Иванова девочка сторонилась, а с рядовыми полицаями была смелой. Защитники у нее нашлись надежные: великан Стулов и особый человек Ступин. Ступина боялись и начальник полиции, и глава управы.
Нина теперь знала, что это такое, когда стынет кровь в жилах. Дом полиции – двухэтажный, но очень уж небольшой. Крики избиваемых двери с петель срывали.
Страдая, стыдясь и почти умирая, Нина, однако, все видела. Всех видела. Лица людей, приходивших своей волей к Иванову, она запоминала. И не потому, что это было нужно. Кабинет следователя ужасал. Иванов ужасал. Бледный, с потупленной головой, глаза, как стоячая вода. Какого они цвета, Нина не успевала понять. Поражало другое: глаза вцеплялись в тебя, будто когти дикой кошки, и тотчас же отстранялись, тонули в черной тоске. Иванов, скорее всего, знал, чему быть.
Нине казалось, что она в предбаннике ада. Дом, папа, мама – были для нее раем. Но дома ей тоже было страшно: ад мог поглотить рай через день, через час, в эту вот самую минуту. Вломятся в двери полицаи и убьют спьяну.
Собирались вместе только за ужином.
Полина Антоновна разливала по тарелкам свекольный борщ из фарфоровой супницы фарфоровым черпаком. Борщ без мяса, но с грибами, с тертым хреном. Очень вкусно и полезно. Мясные бульоны батюшка не отвергал в скоромные дни, но не любил. А теперь – где его взять, мясо?
– Удивительный сегодня привкус! – порадовался батюшка супу.
– И правда! – согласилась Нина.
Отец и дочь смотрели на матушку.
– Нашла мешочек с мятой! – открыла секрет Полина Антоновна.
– Скорее бы лето! – вздохнула Нина.
Батюшка головой покачал:
– Не торопи жизнь.
Нина была согласна с отцом. Зимой воевать трудно.
– Подольше бы тишины, – сказала она, вылавливая грибок. – Сегодня приходил к Иванову лесник Фанатов. Его брали в армию, но он сбежал. В общем, дезертир. Работает у лесничего Никитина. Никитин показал полицаям, где спрятаны у партизан машины. Причем он сам тайник этот закладывал.
Нине о подполье знать не полагалось. Таково было требование батюшки. Заданий она не получала, просто рассказывала о работе:
– С лесником приходил парень. Ему лет семнадцать. На губе темный пушок, сам длиннющий, и нос у него длинный. Уши оттопыренные. Этот парень еще три раза приходил к Иванову. Один, без лесника.
Нет! Нине совершенно не положено было знать, что она помогает бороться с врагом. Она – напуганная девочка, что естественно. Домашний ребенок из хорошей семьи. В полиции с пособниками партизан не церемонятся… Вот и страшно девочке.
Уже через день донесение Ясного ляжет на дощатый стол Золотухина. В отряде будут ждать засланного к ним молодого парня с пушком на губе, с длинным носом, с оттопыренными ушами.
Впрочем, Ясный не забудет предупредить: поголовный провал агентуры Иванова вынудит полицию искать партизан в своих рядах.
Партизанский штаб, соглашаясь с Ясным, затевал «игры» с офицерами Гехаймфельдполицай. В тайниках появлялись «донесения» агентов, якобы внедрившихся в отряд.
Бенкендорф в своих отчетах давал Иванову оценки скупые, но неизменно высокие.
Когда пришло наконец новое штатное расписание для полиции, Дмитрий Иванов получил должность старшего следователя. Теперь ему полагался офицерский мундир без знаков отличия, парабеллум в кобуре и кабинет.
Однажды остроглазая Анастасия Петровна шепнула Ниночке:
– А начальник-то полиции, господин Посылкин, по-моему, боится Митьки… Двадцать лет парню, а поди-ты! Очень секретный человек.
Секретный этот человек был не только умным, жестоким, но и коварным.
Поймали девчонку-партизанку, может, и не партизанку, но нашли у нее листовку.
Привели к Иванову. Митька прочитал листовку, хмыкнул и позвал огромного Стулова. Девочке сказал:
– Задирай платье, снимай трусы!
Сняла, задрала.
– Как зовут тебя? – спросил девушку Иванов.
– Римма.
– Ложись на лавку.
Легла.
– Сколько? – спросил Стулов.
– Пяток!
Тоненько кричала красна девица.
– Ума набралась? – спросил Иванов.
– О-о-ой! – стонала битая.
– Набралась. Натягивай трусы, пойдем судьбу твою решать, жить тебе или на виселицу.
Повел Иванов партизанку Римму – в комендатуру, к самому Бенкендорфу. По дороге листовку достал:
– Сама писала?
– С забора сняла.
Митька засмеялся. Показал Римме листовку с обратной стороны.
