– А где клей? Ты бы хоть уголки оторвала, если врать не умеешь.
Бенкендорф тоже листовку прочитал, стал грустным.
– Какая все это глупость! – вышел из-за стола, посмотрел девочке в глаза. – Вы, голубушка, – милая. И, я это вижу, душевная. Вы – добрый от природы человек.
С тревогой посмотрел на Иванова.
– Вина за девочкой серьезная?
– Листовка…
– Нашла или переписала? – спросил Бенкендорф следователя. И поднял руку: – Молчите. Дитя скажет мне правду.
– Переписала, – пролепетала Римма.
– Ах ты Господи! – Бенкендорф развел руками, прошел за стол. – Иванов, об этом инциденте еще кому-нибудь известно?
– Никак нет, господин комендант! – щелкнул каблуками Митька.
Бенкендорф радостно улыбнулся.
– Иванов! Теперь ведь Масленица.
– Так точно, Масленица.
– Прощеный день?
– Прощеный день будет в воскресенье!
– Я прощаю эту девочку.
– Поклонись! – прошептал Митька.
Римма поклонилась.
– Как все хорошо устроилось! – порадовался Бенкендорф. – Вы свободны.
Митька и партизанка вышли на набережную.
– Ты свободна, – сказал девушке старший следователь. – Но к нам придется зайти. Я тебе пропуск выпишу. Понравилась ты коменданту. Он у нас человек добрейший.
В кабинете Митька толкнул девушку за ширму, где стояла кровать. Изнасиловал.
– Вот теперь ты свободна. О том, что здесь было, – молчи. Даже матери – ни полслова.
Если бы не страх перед патрулями, Римма бегом бы бежала до дома. Только дом теперь не защитник. Ей и дома чудилось, что она бежит.
И во сне она бежала. Только вот куда? От себя и на Северном полюсе не схоронишься.
Блины
В Прощеное воскресенье в Казанский собор явилась фрау Магда.
Служба уже кончилась, но матушка Полина Антоновна с другими женщинами кормили детей блинами, намазанными маслом, и со сметаной.
Фрау Магда тоже привезла гостинец: два больших пакета с галетами.
Запах блинов показался хозяйке Людинова вкусным. Призналась:
– Никогда не ела блинов.
Тут матушка спроста и пригласила комендантшу на блины. Магда согласилась, а Полине Антоновне пришлось оправдываться, когда подавала на стол:
– К блинам – сметана и мед, масло детям отдали.
Скатерть, прожаренная морозом, ослепительная, от нее – озон. На стенах – картины и рисунки.
Фрау Магда долго смотрела на изображение страдающего Христа.
– Что это за художник?
– Батюшка! – улыбнулась Полина Антоновна.
Магда поглядела на отца Викторина, пожалуй, даже с испугом:
– У вас несомненный дар! Как же так? Вы – священник провинциального крошечного города. Пусть со своей историей, со своей славой. Но Людиново – не столица. Вы не дали жизни своему дару. Почему?
– Род Зарецких – священники. Искусство требует полной самоотдачи. – Батюшка поправил покосившийся рисунок Лазаревской церкви.
– И все-таки – почему? – Графиня была поражена: русские совершенно не умеют ценить себя.
– Фрау Магда, я не Сталина рисовал, я рисовал Христа. А Россия, в которой мы жили, именовалась Советской.
Сели за стол.
Блины – стопкой. Простые. Золотые.
– Из какой это муки?! – изумилась фрау Магда.
– Какая случилась, но я пшена добавляю.
– Очень! Очень вкусно!
И Магда стопку блинов повезла для своего графа.
Провожая, матушка, батюшка, Нина по очереди подошли к фрау Магде и просили прощения.
– Прекрасный обычай! – одобрила комендантша и задумалась: – А ведь я не посмею просить у вас прощения. Я ни в чем не повинна перед прекрасным вашим семейством, но я – частица войны. Помолитесь, батюшка, обо мне, об Александре Александровиче.
И, уже взявшись за ручку двери, повторила просьбу:
– Помолитесь, отец Викторин, о Бенкендорфах.
Семен Щербаков
Разведчики Володи Короткова возвращались из Людинова ни с чем. Тайник был пуст. Связь со Щукой прервалась.
Сначала Афанасий Ильич Посылкин пришел в отряд без донесений, теперь Астахов и Кирпичиков зазря отмахали сорок километров.
Они были на окраине Сукремли, когда услышали, что их зовут:
– Мужики! Вам говорю, мужики!
Документы у разведчиков самые разнемецкие, из управы. Оглянулись – подросток.
– Пойдите сюда!
Подошли. Паренек снял варежку, подал разведчикам руку:
– Я – Семен Щербаков. Ваш Золотухин обещал взять меня в отряд, если оружие добуду. Забирайте! И меня в придачу.
Домишко со съехавшей на бок крышей. Снег по окна.
– Кто у тебя дома?
– Один живу. Оружие под поленницей, в яме.
Разведчики решили дождаться ночи в доме Щербакова. Когда завечерело, пошли посмотреть, о каком оружии говорит шустрый паренек.
Под поленницей – яма, в яме – головы и кости лошадей. Разгребли свалку – ящики с минами, снаряды, завернутые в тряпки немецкие автоматы, ППШ, несколько десятков винтовок, ручные гранаты, немецкий ручной пулемет. Коробки с патронами.
– Ого! – вырвалось у Кирпичикова. – Пулемет, немецкий, возьму.
– Сейчас мины подрывникам нужны! – сказал Астахов. – Один ящик допрем.
– Пусть Василий Иванович присылает за остальным человека три, и спросите его настрого: обещания не забыл?
Яму прикрыли, поленницу поставили. Разведчики отправились в отряд повеселевшими: не с пустыми руками возвращались. Пулемет, мины – это серьезно.
Золотухин, встревоженный молчанием Щуки, отправил в Людиново и впрямь трех партизан. Афанасий Ильич Посылкин побывал в Казанской церкви, два других разведчика остались в домике Щербакова.
Отцу Викторину Посылкин передал записки об упокоении и о здравии из Усох, Буды, Колчина, Тихоновки. Принес просьбу жителей Колчина приехать к ним, окрестить новорожденных детей и тех, кто постарше, не крещенных из-за страха перед советской властью.
О Щуке отец Викторин знал немного. Главное, жива, здорова, работает. Но в больнице полиция Айзенгута проводила проверку. Исчез врач Хайловский. Еврей. Немцы его выкрали и, скорее всего, расстреляли. Врач Соболев после бесед с Азаровой согласился помогать партизанам. Врач Евтеенко, тоже свой, но к нему ходит на лечение Иванов. Немецкие хирурги руку полицаю спасли, а долечивать не стали.
