Сашка подснежники принес. Желтые.
Алеша явился с букетиком к Шуре:
– Нам надо погулять.
Тоня, отпуская сестру, посмотрела на обоих:
– Подходите.
– Чего? – не понял Алеша.
– Подходим друг другу, – сказала Шура.
День воскресный, весна.
– По центру пройдемся.
Шура взяла Алешу под руку. Он было дернулся, но ведь для дела.
– У тебя рука, будто ты гирю тащишь.
– А лицо? – спросил Орел.
– И лицо никуда не годится. Ты же все время отворачиваешься от меня. Противная, что ли?
– Наоборот.
– Под ручку ни с кем не ходил?
– Не ходил. Я гармонист. Мне руки нужны свободные.
Шли молча.
– Уж если мы гуляем, ты разговаривай со мной. Ухаживай.
– Нам надо посчитать машины и орудия. Запомнить, где стоят.
– Цветы, между прочим, редкие. Спасибо. – Шура легонько торкнула Алешу в бок: – А если бы… Ну, просто так… Принес бы цветы?
– Не принес бы, – сказал Алеша правду. – Постеснялся… Вернее, не посмел бы.
– Какие же вы дураки, мальчишки! – У Шуры даже слезы на глаза навернулись. А глаза у нее – ну, не было еще таких на белом свете!
Они прогулялись по улице Фокина, по Первой улице и по Второй.
– Тридцать девять грузовиков! – посчитал Алеша.
Прогулялись по улице III Интернационала.
– Двадцать пять машин, – сказала Шура.
– Двадцать пять. Итого – шестьдесят четыре.
– Пять машин стояло на Красноармейской, пятнадцать – на Московской, еще пять – на Карла Маркса.
– Автоматическая пушка и три противотанковые на III Интернационала, – подводил итог гуляния Алеша, – на Маяковского – зенитка.
В каменных домах – пулеметные гнезда. Все это на дорогах: на Киров, на Букань, на Сукремль, на Войлово.
Шура остановилась у большого дерева.
– Устала.
– Одно плохо: нельзя бомбить, – сказал Орел. – На самых людных улицах – машины.
– Ты целоваться умеешь?
Алеша опустил голову.
– Ты целоваться умеешь?! – рассердилась Шура.
Посмотрел в глаза.
– Минами будем взрывать. На выезде из города. Пусть немцы думают, что это партизаны.
Шура придвинулась, поцеловала мальчишку в губы.
– Ухажер! – Убежала.
Тепло от прикосновения губ не исчезало. И вкус не исчезал. Настоящая лесная малина.
Допрос на дому
Очередная мобилизация молодого народа для нужд Германии провалилась. Вместо трех сотен набрали сорок человек. А из этих сорока тридцать три сбежали в партизаны.
Старший следователь Иванов по собственной инициативе явился в больницу, допросил врачей и с пристрастием – главную сестру Азарову. Побеседовал с главным врачом Андреевой.
– В поле моего зрения каждый из персонала вверенной мне больницы, – доверилась Андреева Иванову. – Я сама выдаю лекарства, я проверяю расход перевязочного материала. Нарушений не нахожу, но поручиться за кого-либо не берусь. Они все – русские!
– А мы кто? – спросил Иванов.
– Мы – новые люди, верящие фюреру. Я ненавижу хаос существования. Я – за порядок.
Иванов состроил озабоченность на лице:
– Мне было бы интересно посмотреть документацию. Отсев мобилизованных столь велик, что закрадывается подозрение в умысле.
– Больных действительно много, – сухо сказала Андреева. – Германия для здоровых людей. Картотеку вам предоставит Азарова.
Целый день просидел Митька в больнице, просматривая карты больных. Порядок в документации был немецкий.
На другой день, рано утром, старший следователь явился на квартиру Олимпиады Зарецкой.
Это была коммуналка, но привилегированная. Одну комнату занимала Азарова, другую – Зарецкая.
Женщины собирались на работу.
– Вас я не задерживаю, – сказал Митька Клавдии Антоновне. – Я с вами вчера беседовал. А с вами, Олимпиада Александровна, поговорить не пришлось.
– Но меня на работе ждут. Я в операционной нужна.
– Вас заменят.
– Я арестована? Это допрос?
Митька улыбнулся – обаятельный, застенчивый молодой человек.
– Простите! Я веду следствие. Мне приходится опрашивать всех сотрудников больницы. Не допрашивать, Олимпиада Александровна, а только опрашивать. Беседовать. Если вы предложите мне чашку чая, буду вам признателен. У меня такая работа, что ем на ходу, а чаю на улице не выпьешь.
Азарова наконец собралась, оделась, ушла.
– Проходите на кухню, – сказала незваному гостю Олимпиада. – Мы завтракаем на кухне.
Кухня была просторная, стены белые, фарфоровая чашка – белая с золотым ободком. Скатерть белая, с кистями.
– У вас замечательно! – обрадовался Иванов строгости и безупречности обстановки.
– Ни у меня, ни у Клавдии Антоновны нет семьи. Чистота – наше утешение.
К чаю были сахар и галеты.
– Скажите откровенно, чего ради, от кого спасает Азарова деревню-матушку? Партизаны, каратели, война… Бомбы, наконец. А в Германии – человеческая жизнь!
– Вы действительно хотите откровенного разговора? – спросила Олимпиада.
– Да. Хочу. Я хочу сберечь русских парней и девушек от неминуемой смерти, а мне мешают. Я не верю всем этим справкам. Милая русская деревня, а девки, скромницы, сплошь венерические больные.
Олимпиада слушала, глядя в чашку. Помешала ложечкой сахар, и в чашке образовалась воронка.
– Господин старший следователь!
– Зачем вы так! – вскинул глаза господин старший следователь. – Я – Дмитрий. За глаза Митькой называют.
– Девушки наши были скромницы и по-деревенски наивны до 4 октября 1941 года. В этот день, если помните, Людиново стало Европой. Чуть позже через наш район прошли части, переброшенные из самой Франции. Солдаты, прошедшие Европу, насиловали простушек Брынских лесов.
– Допустим! – Было видно: Митька не ожидал таких объяснений. – Допустим! А туберкулез? Чахоточных в Людинове все знали.
– Людиново голодает с сентября. В деревнях, ограбленных партизанами, а также мародерами, – уже зимой голодали, а теперь – весна. Все запасы на исходе. У нас по Людинову ходят опухшие от голода люди. Дети от голода мрут.
Митька быстрыми глоточками допил чашку, подошел к окну, заложа руки за спину. Постоял, снова сел за стол.
