Герасим Семенович ходил-таки в Думлово. Вокруг да около. Две роты на постое. Своих – ни единого мужика. Вернее, один-разъединый и остался: Ваня Калиничев. И он бы ушел. Да где ему по лесам бегать – слепой. Свет видит, а лица не различит. Немцы его в старосты определили. Лиза под дубом донесение оставила. Ее рукой писано то, что Калиничев диктовал: «Прислано две роты фронтовиков. До десятка пулеметов, есть минометы и огнемет».
Не знал новый думловский староста: фон Бенкендорф отдал приказ арестовать семью партизана Зайцева и в тот же день произвести показательный расстрел.
Волостной старшина Гуков, опередив карателей, прислал Калиничеву своего человека: за семейством Зайцева учинить надзор – главное, чтоб в лес не сбежали.
Калиничев тотчас отправил к Ефимии Васильевне свою мать: не мешкая, пришли Лизу, не то будет поздно. А как прислать? По деревне пройдешь – увидят. Схитрили, матушка Калиничева привезла в санках для козы своей ворошок сена. У Зайцевых, известное дело, сено медом пахнет. Под сеном калачиком – Лиза.
У старосты уже был заготовлен пропуск на имя Веры Апокиной, жительницы деревни Курганье.
Дали Вере-Лизе санки, в санки положили корчагу соленой капусты, крынку соленых грибов и мешочек на три-четыре фунта, отруби вперемешку с просом.
Девочку, сменявшую тапки на еду, пропустили. До Курганья она дошла. А следом слух прилетел – Ефимию Васильевну полицаи расстреляли прилюдно. Искали ее дочь, не нашли.
От греха Лизу отправили из Курганья к другим родственникам – в Черный Поток, совсем иная сторона. В Черном Потоке искать дочь Герасима Зайцева, водившего за нос самого Бенкендорфа, немцы не догадаются.
В эти страшные для Думлова дни Семен Щербаков принес Золотухину донесение из Людинова: «Из 40 человек, предназначенных для отправки в Германию на работу, 28 человек дали согласие уйти в партизанский отряд, что в д. Косичино. Пять человек изъявили желание уйти в партизаны, что в д. Куява. Попавшего в плен молодого партизана из п. Сукремль Кабанова Женю спасти от угона в Германию невозможно. Непобежденная».
Записка пролежала в тайнике слишком долго. Тридцать три молодых партизана уже пополнили отряды, а вот сообщение о Кабанове – новость! Печальная, но не худшая: жив.
– Спасибо за службу! – сказал Семену Золотухин. – Три дня отдыха. Потом надо будет сходить к Бабурину, а на обратном пути завернешь в Людиново, проверишь тайники. Если ничего не будет, ступай в церковь, в Казанскую, покажись на глаза священнику.
Не ведал партизанский начальник: вокруг отца Викторина жизнь шла очень даже непростая.
Повадился ходить в гости старший следователь Иванов – обожатель Нины.
Гостя стерпели раз, другой… А потом Полина Антоновна отправила дочь к соседке.
Иванов ждал, не дождался.
Через день – вот он. А Нины опять нет.
– Вы что?! Вы прячете дочь от меня? Полицай неугоден? – закричал на батюшку Митька.
– Нина и матушка пошли к болящей.
– Что это за болящая? Где?
– Болящая – учительница. Смирнова Клавдия Васильевна.
– Смирнова? – Митька аж серым стал. Смирнову он вызывал к себе, сам порол, Стулову отдал, а тот перестарался.
Не повезло Митьке и в очередной приход.
– Я ведь обидеться могу, – тихо сказал полицай, шаря рукой на поясе, пока не нашел кобуру.
– Дмитрий Иванович! – Батюшка – само смирение. – Нину Викторовну вызвала к себе фрау Магда! Фрау Магда угощает детей в ознаменование дня рождения фюрера.
Митька больше не появлялся в доме под колокольней. Зато заявился великан Стулов. Глядел ясными глазами – сама наивность, недоросль.
– Меня берут в начальники полиции, в Бытошь! Здешние грехи замолить бы надо.
– Имя? – спросил отец Викторин.
– Василий. Я, батюшка, всю правду тебе выложу.
– Исповедь и должна быть правдой!
– Эх, батюшка! За просто так в начальники не ставят. Я хоть не зверь, но маленько зверствовал. Разбойников, я слышал, Бог прощал.
– Разбойников прощал, – согласился отец Викторин.
– Девчонку я застрелил. Партизанку. В молчанку взялась с нами играть. Бью – орет! Спрашиваю – молчит. Намаялся с дурой. Пристрелил. Батюшка, я и по-доброму могу. Двух или трех, не лупя, отпустил. Девчонки, а туда же – Германии противиться. Правду сказать, насиловал. Не отпускать же без внушения! Жалел, в общем. Кожа девичья – шелковая. Всех, конечно, помиловать невозможно…
Призадумался полицай:
– Все надо выкладывать?.. Тебе, батюшка, слушать это – каково? В деревне, не помню, как называется, – в трех крайних избах подчистую семейства постреляли. Старых, малых… Хлеб партизанам пекли. Батюшка, так ведь – война!
Глаза – голубые пуговки. Лицо честное.
– Батюшка! А ежели война, может, и не надо исповедоваться? На войне убийство не засчитывается как убийство. Чего скажешь, простятся мне прегрешения?
– Суд у Бога, – сказал отец Викторин и снял епитрахиль, не прочитав разрешительной молитвы.
– А мне и теперь полегче стало! – признался Стулов. – Пойду.
Хорошо хоть не потребовал причастия…
Назавтра еще исповедник: полицай Сергей Сухоруков. У этого исповедь была похожа на донос. Он-де служит, чтоб не голодать, а вот Серега Сахаров – злодей. Партизанку застрелил – поздно вечером шла в сторону Заболотья. Иванов – злодей. Вежливым прикидывается, а как возьмется пытать, обязательно пальцы переломает. И, главное, на левой руке, хоть у мужика, хоть у женщины. За свое ранение мстит. Приказал учительницу Смирнову Клавдию Васильевну резиновым шлангом бить. И прямо-таки орал: «Сильней! Сильней! Лупи так, чтоб рубцы вспухли!»
На следующей службе исповедался сам Иванов:
– Батюшка, я знаю: говорить надо, как есть. Во-первых, дочку твою хочу замуж взять. Не отдашь – не утерплю, изнасилую… А еще, батюшка, я всем нутром моим чую: ты – советской власти служишь. Ты – самый настоящий партизан. Я тебя на чистую воду выведу. И сестрицу твою. Пока не попалась, но она – немцам враг. Меня не проведешь.
Подумал, глаза закатил:
– Да! Вот что. В Страстную неделю я трех девок изнасиловал. Грешен. Но двух отпустил с миром. Одну, правда, пришлось расстрелять. Два хороших дела на одно плохое.
Нагнул голову, однако батюшка не покрыл Митьку епитрахилью:
– Раб Божий Дмитрий! В тебе нет покаяния. Ты красуешься злыми делами. Приходи, когда будешь готов ответить Богу за все печальное, что есть в твоей жизни.
Батюшка взял Евангелие, крест и ушел в алтарь. Начал службу.
Митька повел глазами, как бритвой, по прихожанам. Но до него никому дела не было. Никакого! Он хоть и стоял в храме, да ведь – не существовал. Для этих теток, бабок, детишек.
