– Немцы своего добились. С русскими партизанами воюют теперь власовцы, русские люди.
– Тогда – за власовцев! – подняла рюмку Азарова. Глаза у нее светились.
Она пила за своих власовцев. Ей удалось переправить в отряд пятерых ребят из РОА, все – уроженцы Вятской области.
Нину провожал Митька, но с ними пошла решительная Олимпиада Александровна. Сказала Нине:
– Я давно не видела отца Викторина. У вас переночую.
Иванов кипел, но что поделаешь: тетка охраняет племянницу. А у тетки было срочное сообщение для отряда. Уже на другой день от Ясного ушло донесение:
«Стало известно, что готовится для засылки в партизанский отряд молодой полицейский по кличке Митя. Ниже среднего роста, лет 17–18. Глаза серые, одет по-граждански, с русской винтовкой, как перебежчик. Через 2–3 недели он должен вернуться обратно. Мотивы к этому: открывшаяся венерическая болезнь. В городе у него есть врач, у которого он лечится на дому».
Провал
Хочется верить: Митька, пустивший в сердце, в мозг, в кровь змею зла, подал знак и Шумавцову, и Марии Михайловне, и Тоне Хотеевой, однокласснице.
Подарил ночь на спасение.
Алеша на заводе в тот день не был, в Сукремли восстанавливал линию – бомба повалила два столба. С работы вернулся не поздно. Бабушка сидит у печи, раскачивается из стороны в сторону:
– Сашу Лясоцкого Горячкин в КПЗ забрал.
– Евдокия Андреевна, без паники! – сказал, как отрезал, но сердце в любовь окунулось. Подошел, погладил бабушку по щеке, слезы отер ладонью. – Пойду, приберусь.
Залез на чердак, долго шебуршил.
Бабушка успела на стол собрать.
– К отцу Викторину схожу. Пусть помолится.
– Нельзя! – вскинул быстрые глаза Алеша. – Нельзя нам ходить по людям… Некоторое время.
Перед сном спросил:
– Бабушка, а ты вправду веришь, что молитва спасет от гестапо?
От тоски грудь стала деревянная. Отряд ушел в Дятьково, с Марией Михайловной посоветоваться невозможно. Но Мария-то Михайловна не арестована!
– Бог бережет того, кто Ему верит, – сказала, зажигая свечу перед иконой, Евдокия Андреевна.
– У Бога, бабушка, Своя правда… У Бога все жизни в Книге судеб. Чему быть завтра, кем быть мне, тебе, Саше Лясоцкому… – Долго молчал. – О Саше надо молиться. Его теперь пытают.
Прислушивался. Ждал грохота в дверь. Не пришли.
Утром проснулся – слава Богу! Всё как всегда. Взял когти, пошел на работу. В тот день они на улице Калинина меняли провода. В воздухе морозец, но солнце сияло новехонькое. Тепла нет, да в лучах блистание, будто солнце – не кипящий на весь свет вулкан, а бриллиант. И вдруг – лимонница. Тоже новехонькая.
– Голубушка, ты на весну явилась, а у нас осень! – крикнул Алеша бабочке.
Углядел на лужку бугорки: кроты деревеньку свою устроили. Было дело – спас однажды вот такие же поселения. Приехал к бабушке в Ольшаницу, а бабушка с соседкой норы заливают водой. Рассердился на бабок, не дал им губить кротов.
В сказках звери и птицы, даже муравьи, если им поможешь, добром человеку платят. Бывало ли такое в жизни?
Алеша стал припоминать доброе, сделанное для звериного царства. Хорош, конечно, добряк, если на глухарей ходил, уток стрелял… Вдруг на ум пришла встреча с Митькой и с Дорониным. У него единственный тетерев против тяжеленной связки птиц у будущего полицая.
Сердце екнуло! Вчера Соцкий прямо-таки мотнулся в сторону… Огороды пусты, но огородами по городу много не набегаешь. Опять же – на работе хватятся, доложат.
– Спокойно! – сказал себе Алеша.
Надо приступить к работе, потом пойти по линии к лесу. Улица Калинина – вот она. Скорее на столб, а потом линию пойти проверить.
Залез на столб. По улице, переваливаясь на ухабах, шла крытая машина. Остановилась у столба.
– Это за мной, – сказал Людинову Алеша.
Из кабины спрыгнул на землю Сергей Сахаров, сунул дуло автомата в небо:
– Слазь!
Алеша, вонзая когти «кошек» в столб, пошел вниз.
– Снимай!
Алеша отстегнул ремешки «кошек».
– В машину!
«Хорошо хоть свитерок сегодня надел», – подумал Алеша.
Железная дверь лязгнула замком. Лавка тоже железная. Сел.
– Ну что же, поборемся! – вслух сказал.
– Бороться он собрался! – захохотали в глубине кузова. – С кем?
– Со своим страхом, – ответил Алеша и укорил себя: «Привык на столбах вслух разговаривать… А тут такой мир, что, пожалуй, даже мысли могут читать. Тут и мыслить надо, сбивая врага с толку».
Машина дернулась, стала… Пошла какая-то возня. Дверь распахнулась. В зев «воронка» прямо-таки закинули парня…
«Толик Апатьев. Наших хватают. Нас предали».
Кнуты и пряники
По Людинову долго не наездишь. Пока приходили в себя, мотор умолк, лязгнула железная дверь.
На солнечном свету стоял Иванов:
– Здравствуй, футболист! Пожалуйте на землю.
Алеша нашел ногой скобу, оперся, спрыгнул.
– Я тебя давно жду. – Лицо серьезное, в голосе – товарищество: – Ты ведь не бывал у нас?
Алеша обернулся, но Апатьева, должно быть, придержали.
Коридор казенный, хлоркой пахнет, как в больнице.
– Вот сюда! – Иванов отворил дверь своего кабинета, зашел сам, подождал гостя. – Светло, тепло. За ширмой – кровать. От девок, от баб отбоя нет. Садись к столу.
Алеша сел на табурет, Иванов открыл форточку:
– Решетка! Мы здесь все – сидим. Птичкой бы родиться, пырх – и свобода.
Занял свое место.
– В кошки-мышки играть – не по-нашему. Мы с тобой – русские люди, мы с тобой из Людинова, да еще футболисты…
Митька взял тонкую папку, открыл… В папке – чистый листок бумаги.
– В твоем деле пока что ни строки. Ты – партизан, я – старший следователь. Шумавцов! Мы же умные ребята. Предлагаю надурить не кого-нибудь, а войну. Война все равно заберет, что ей причитается. Заберет и сгинет. От героев останутся косточки, а земля будет принадлежать тем, которые всего боятся, всё терпят… Я не скажу, что это мразь человеческая. Это просто люди, которые хотят жить. Они – наш завтрашний день. Они будут славить героя Шумавцова, если верх возьмет Сталин, или будут лизать мои сапоги, если Россию придушит фюрер. Кстати, под Сталинградом – вам хана. Генералу Паулюсу до Волги осталось пройти где полкилометра, а где и меньше ста шагов.
Подвинул чистый лист к Шумавцову:
