– Я, такой-то, прошу зачислить в полицию… Паренек ты мой! Родина тебе не поможет, Золотухин сам по лесам прячется… – Митька вдруг головой мотнул, засмеялся: – Ты только подумай, я на немцев пашу с сорок первого года, а они меня – в лес, мины выковыривать. Тебя, который насылал на Людиново самолеты, взрывал минами машины, гадил как мог, тебя Айзенгут готов отправить в Германию. Ты ведь – самодеятельность, но из тебя сделают профессионала мирового масштаба. Белый свет поглядишь. Я тебе завидую.
– Не завидуй. В Германию отправят тебя.
Митька смотрел на Шумавцова и словно бы глаз не мог отвести.
– Голосу твоему обрадовался! – И совершенно по-приятельски взял Алешу за плечо. – Ладно! Ты теперь ступай к себе. Пообвыкни. Потом поговорим.
В кабинет вошел Стулов.
– Василий! Отведи нашего Алексея в третью… Мне давай Лясоцкого.
– Лясоцкую тоже привезли, – сказал Стулов.
Иванов засмеялся:
– Сначала Сашку, потом Машку! Дел у нас теперь… невпроворот.
Камера – пустая просторная комната. У глухой стены что-то вроде низкого помоста. Окно высоко.
Алеша стоял, не понимая, куда себя определить. Сел на помост. Не жарко. И вдруг булькающий пронзительный крик. Не успев затихнуть, крик взлетел еще выше. Оборвался. И тотчас – снова.
Бьют. Сашу Лясоцкого? Толю Апатьева?
Крик перешел в вой и сник.
В коридоре загрохали сапоги, тащили что-то тяжелое. Дверь отворилась. Двое полицаев волокли за ноги… Сашу. Бросили, ушли.
Алеша прижался спиной к стене. В следующую минуту он уже был с товарищем. Перевернул. Спина – кровавое месиво.
– Цепочками немецкими бьют! – прошептал Лясоцкий.
Алеша дул на кровавые полосы.
И снова крик. Били женщину. Потом били другую женщину – по-другому кричала.
– Ты Соцкого давно видел? – спросил Алеша.
– Думаешь, он?
– Он.
Тоненько ныл… мужик. Дверь камеры отворилась. Втолкнули Апатьева, за ним… Соцкого! И тотчас явился Стулов:
– Шумавцов!
– Алешка! Ничего. Перетерпишь! – крикнул Апатьев.
В кабинете Иванова на столе вместо бумаг – сало и бутыль самогонки.
– Садись, перекуси, – сказал Митька.
Алеша сел. Митька налил стакан до краев.
– Я с тобой, как видишь, по-человечески. Ешь! Я, конечно, плохой, но сало-то русское.
Алеша опрокинул стакан, взял хлеба и сала.
– Так что на меня обиды не держи. Умные люди умеют договориться. Но ты хочешь быть, как все… – Митька рассматривал свои руки. – Руки палача, Шумавцов. Ты подумал о моем предложении?
– Я – комсомолец, господин Иванов.
Митька улыбнулся:
– Молодец! Меня норовят в товарищи записать, я тут же – по морде. Комсомолец, говоришь? Выпили мы с тобой по-людски, хлеб преломили… Даю тебе сроку до утра. И уж тогда не гневайся… Ступай!
Алеша встал с табуретки, пошел к двери.
– Стой! Куда без провожатого? – Подошел, постоял плечом к плечу. – Жалко! Я думал, ты человек высокого полета. А ты – пионерия! – Посмотрел в глаза: – Речь идет знаешь о чем? Вот в эту минуту? О вечной славе и такой же бессмертной подлости. Не знаю, как насчет рая, а героем я тебя сделаю. Но это очень больно.
Пришли Сухоруков, Сахаров. Шумавцова повели в камеру все трое и забыли в дверях, кинулись к лежащим на полу Лясоцкому и Апатьеву, били ногами, топтали! Через минуту с пьяным хохотом ушли.
Иванов, однако, вернулся, въехал кулаком в лицо Прохору Соцкому.
– Без обиды – всем!
Шумавцова не тронул.
Допросы
Должно быть, рабочий день закончился даже у полицаев.
Шумавцов слышал: Апатьев и Лясоцкий спят.
– Прохор! Ты своему дяде о нас говорил?
Соцкий не ответил. То ли спал, то ли притворялся спящим.
За стеной стонали, плакали. Алеша нашел место, где звуки были явственней. Ударил ногой по стене у пола. Доска рассыпалась.
– Ребята, кто у вас? – спросили из соседней камеры. Голос девичий.
– Я – Шумавцов, – сказал Алеша.
– А я – Катя Гришокина… Нас в камере много: Маша Моисеева, Маша Лясоцкая, Акулина Бурмистрова, Мария Кузьминична Вострухина, Капа Астахова. У нее брат – партизан.
– А за что взяли тебя и Бурмистрову? – спросил Алеша.
– У Акулины сын в отряде. Мы ходили с ней в лес, еду носили, стирали партизанам белье. А Николая, сына Акулины, немцы поймали, раненого, когда линию фронта переходил. Николай ночевал у Рыбкиных. Отец у Володьки тоже партизан. Меня Иванов в своем кабинете догола раздевал, насиловал. А потом меня бил Стулов. Иванов приказал ему дать мне пятнадцать плеток. Акулине дали двадцать пять. Она без памяти лежит. Машу Лясоцкую тоже насиловали. Сначала Иванов, потом Стулов. Ее очень сильно избили. Стоять не может.
«Хотеевых нет!» – порадовался Алеша.
Он лежал у щели и мог, наверное, даже потрогать руку Кати Гришокиной. Катя и Бурмистрова в их группе не состояли. Может, хватают всех подряд, кто так или иначе связан с партизанами…
Ничего толком не знают!
И спохватился: Бурмистров ночевал у Рыбкиных. Володя – совсем мальчишка. Если его возьмут, выдержит ли пытки? Бьют зверски… Почему-то увидал печку. Как же бабушка-то? Свечу перед иконой жжет? Молится?
Проснулся от пинка в бок. Сергей Сахаров зубы скалил:
– На допрос, Шумавцов! Вместо зарядки. Приготовиться Апатьеву!
Все тот же кабинет старшего следователя.
Сахаров подвел Алешу к столу Иванова. Митька развернул круглый колпак лампы: свет ослепил, и в то же мгновенье – удар в зубы.
«У Митьки свинчатка в руке!»
Во рту – кровавая каша. Кровь стекает с губ на рубашку.
– Сколько в твоей группе народу? Поименно, быстро!
Алеша стоял перед Митькой, слышал вопрос, но до Митьки – дела нет, уже ни до чего дела нет. Остается дожить дни, часы, потом ничего уже не будет.
– Имена! – заорал Митька. Алеша показал рукой на свои зубы. – Говорить не можешь? Садись, пиши.
Иванов положил лист бумаги, пригнул колпак лампы к столу. Сам обмакнул перо в чернила, подал ручку.
Алеша ручку взял, сел, нарисовал на белом, на сияющем под сильной лампой листке ромашку.
– Сам напросился! – наотмашь, по тому же месту, как молотком. Свинчатка у гада.
Тотчас поволокли, взгромоздили на лавку. Стулов ударил по спине шомполом, раз, другой, третий.
