– Не получится у тебя ничего, предатель Митька! – вслух сказал и увидел: – Вот же оно!
Увидел себя посредине солнца.
Все ребята здесь. Это был сон. Это было открытие. «Мы – непобежденные! Мы – непобежденные, как Мария Михайловна. У нас у всех одно имя – Непобежденные!»
Алеша совершенно легко, без боли, без крови раздвинул грудь. И его сокровенное слилось с Истиной. Он летел и был Истиной, но не сам по себе и не ради себя, а ради Летящего через Вселенную Света, Чуда. Летящего, да ведь Неулетающего.
– Шумавцов! Лясоцкий!
Подняли пинками. Повели на улицу. Расстреливать? Но ведь утро! Расстреливают по ночам.
Две пары лошадей, две телеги. На каждой по пулемету. Полицаев десятеро. На крыльце появились следователи: Хабров и старший Иванов.
Полицаи связали руки подпольщикам. Лясоцкого – в телегу к Хаброву, Шумавцова – к Иванову. Поехали. Иванов сказал Алеше:
– Я тебя не спрашиваю, где у вас встречи со связниками. Я это знаю. – Алеша молчал. – Чего в рот воды набрал? На том свете поговорить будет не с кем. С Богом лясы не точат, Богу молятся. А попадешь в смолу – там орут похлеще, чем в нашем заведении.
Ехали в сторону Войлова, лесом. Полицаи нервничали, оружие держали в руках. Среди них тоже разговоров не было.
– Красивые денечки даны вам на прощание! – сказал Иванов.
Небо было синим, воздух еще мягкий. Березы не все свое золото уронили на землю.
– Шумавцов! Ты у нас все еще хорохоришься! – Тишина злила Митьку. – Мы тебя убьем, и ты – герой. Так, что ли?
– Люди для жизни живут, – сказал Алеша.
– Тебе до людей теперь дела нет! – Митька выругался длинно, безобразно. – Шумавцов! Ты должен быть со мной очень даже вежливым. Тебе сердить меня совершенно не выгодно… Ну, герой ты и герой! Если хлопнут тебя спроста. А ведь и здесь можно каверзу затеять… Напишу я, твой следователь, в твоих показаниях, что это ты выдал комсомолят. Напишу, что твое раскаяние высоко оценило гестапо, что тебя направили в Германию… И тебя, дружище, с г… смешают красные товарищи. А ты будешь гнить, праведник советский, под белой березою.
Полицейские посмеивались.
– Я с того света за тобой приду! – сказал вдруг Шумавцов.
Полицаи примолкли.
– Не то место, чтоб поучить тебя уму-разуму! – буркнул Митька и приказал: – Приготовиться! Останавливаемся на просеке.
Сам поглядывал на Шумавцова. Крепкий парень! Ни страха, ни волнения. Лицо равнодушное. На березки смотрит. Радуется огромным соснам.
Остановились, приготовили оружие. Пошли цепью.
Попалось небольшое кострище. Такой костерок могли, скорее всего, пастушки разложить.
Иванов упрямо гонял полицаев и Шумавцова с Лясоцким по лесу. По болоту чавкали.
Небесная синева исчезла. Небо затянуло серым, пошел мелкий дождь.
В Людиново вернулись ночью.
В камере Шумавцов сказал Саше:
– Ты заметил? Полицаи тюрьме обрадовались.
– Так ведь теплее и не капает.
– И капало, и чавкало, но целый день без мордобоя, без пинков.
– Не заболеть бы! – волновался Саша.
– Бюллетень дадут! Мне, когда зубы вышибли, бюллетень выдали.
Из соседней камеры сообщили:
– У нас нынче отпустили Марию Кузьминичну Вострухину.
– А у нас – Хрычикова! – сказал Володя Рыбкин. – У него был обыск дома. Ничего не нашли. Может, и нас отпустят?
Знак вопроса ударился о потолок, о стены и разбился о решетку на окне.
Лясоцкие и Рыбкины
5 ноября Иванова вызвал комендант Бенкендорф.
– Вчера, – доложил старший следователь, – обнаружить связников не удалось. Сегодня постараюсь выяснить день или дни, когда партизаны выходят на связь с подпольщиками.
– Командование поставило перед вами, Иванов, следующую задачу: арестуйте семьи Лясоцких и Рыбкиных.
– Для высылки в Германию?
– Нет. Оба семейства подлежат расстрелу.
– Господин комендант! У Лясоцких и Рыбкиных совсем маленькие дети. Почти младенцы.
– Расстрелять всех! Это приказ генерала.
Приказ снимает вину…
Екатерина Николаевна Рыбкина, жена партизана, уже в тюрьме. Володьке, ее сыну, тринадцать лет. Этого можно грохнуть – не дитё. А вот дочери – два года с половиной. И придется искать малышку.
Верочку Иванов отобрал у бабушки. Екатерина Николаевна беду чувствовала материнским сердцем, а спрятать дочь не сумела. Рыбкины собраны.
У Лясоцких в тюрьме старшая из дочерей, замужняя, и старший из сыновей, но семейство и не подумало разбежаться.
В полицию привезли старых и малых. Главу семьи, лесника Михаила Дмитриевича. Ему было пятьдесят пять лет, его жену, мать шестерых детей, Матрену Никитичну. Ей в 1942 году исполнилось сорок семь лет. Нине – пятнадцать, Лиде – тринадцать, Зое – пять, Коле – десять. Подпольщикам Марии Михайловне – двадцать три, Саше – восемнадцать. Тамару Владимировну – дочку погибшего партизана Саутина и Марии Михайловны – тоже доставили в полицию. Тамара родилась в 1940 году…
Подняли Лясоцких и Рыбкиных в пять утра. Ноябрь. Темно.
Женщинам сказали: «Вас всех отправят в Германию».
Володю провели мимо кабинета старшего следователя. Дверь открыта. Полицаи со стаканами, Иванов самогонку из бутыли разливает.
Заправляются.
Володя, выходя на холод, увидел эсэсовца возле легковой машины. Лясоцких и маму с Верой охраняли Доронин и Сухоруков… Появился Иванов с полицаями. Махнул рукой:
– Шагом марш!
Шли по Гущинской улице.
Екатерина Николаевна Веру несла на руках. Сказала Володе:
– Меня вчера спрашивали о Ящерицыне.
– Откуда тебе знать, где Ящерицын?
– Я тоже так сказала. Возьми у меня Верочку. Тяжело на сердце.
Володя взял сестренку. Она положила головку ему на плечо. Задремала.
Около бойни всем пришлось подлезть под проволоку ограждения. Провели мимо железнодорожного моста.
– Какая же тут Германия? – Володя остановился, оглядывался. Увидел Иванова. Тот смотрел на колонну с моста.
Прошли без дороги метров сто. Тьма не убывает. Нести Верочку стало тяжело. Володя поискал глазами маму. Предупредил:
– Осторожно! Тут – яма. Вернее, погреб разбитый!
Все подходили к погребу, чтобы обойти. Вдруг Доронин взмахнул рукой. Грохнуло. Из головы Веры ударил фонтан крови…
Володя рухнул в яму. Винтовки ахали вразнобой, но в погреб падали, падали, а Володя все держал, не отпуская, сестренку. В голове заклинило:
