«Они стреляют разрывными! Они стреляют разрывными!»
Но грохот смолк. Все смолкло. К яме подошли полицаи. Сухоруков спросил:
– Зарывать будем?
Ему ответили:
– Земля мерзлая. Не получится.
– Может, гранату кинуть? Вроде стонут. Парочку гранат.
– Зачем? Вон, доски от ворот, столбушок. Кидайте, и пошли отсюда.
В яму полетели деревяшки.
Полицаи ушли.
– Верочка, я – живой! – сказал Володя сестричке. – Я тебя оставлю.
Раздвигая убитых, стал выбираться.
А кто-то стонал. Вылез – стонет. Стонет!
Кинулся прочь. Бежал не останавливаясь до самого дома. Возле дома опомнился: нельзя! Побежал к бабушке, к Анне Павловне. У нее фамилия не Рыбкина. Она – Потапова. К ней не придут.
Казнь
Мы храним в памяти героев.
Но убийц, стреляющих по детям, нельзя не помнить. Расстрелом командовал Михаил Доронин. Стреляли: Павел Птахин, Николай Растегин, Носов. Пятого не установили. Утром Иванов послал следователя Хаброва на место казни посчитать трупы и составить протокол.
Посчитали – десятеро, а на расстрел отвели одиннадцать человек. Снова посчитали – десятеро.
– Мальчишки нет! Рыбкина! – взвыл Доронин.
Митька, узнавши новость, выругался, сунул кулак под нос лучшему другу. А потом по плечу хлопнул.
– Объявлю награду за поимку мальчишки. Кто приведет, получит пять тысяч марок и корову. – Глянул на часы. – Через десять минут выводи Шумавцова и Лясоцкого. Лясоцкий еще не знает: все его родственники райские яблочки теперь кушают.
– Не надо смеяться! – у Доронина под глазами черные разводы.
– Я не смеюсь, – сказал Митька. – Какой тут смех! Ты стрелял – тебе в смоле кипеть.
– Не стрелял! Я не стрелял.
– Приказал стрелять.
– Приказал ты.
– А мне Бенкендорф, а Бенкендорфу – генерал, генералу – Гитлер, Гитлеру – сатана. Не горюй, Миша! Мы с тобой выкрутимся.
Опять было две телеги, те же полицаи, те же следователи, Митька Иванов да Иван Хабров, но из Гехаймфельдполицай прислали унтер-офицера и трех солдат, немцев.
Ехали той же дорогой, на Войлово. Остановились возле просеки. Прошли цепью, но кучно, единой группой. Миновали знакомый костерок.
– Показывай тайник! – Митька сунул дуло пистолета в ухо Саше Лясоцкому.
– В пяти шагах от пня.
– Показывай!
Саша подошел к потаенному месту, поднял моховую кочку. В земле – чугунок.
– Ваш почтовый ящик? – Митька достал блокнот из полевой сумки. – Пиши письмо.
– О том, что я арестован?
– Не умничай! Чего угодно можешь писать. «Братцы! Приходил к вам, вас не было».
Саша взял блокнот, карандаш.
– Так и писать? – Показал блокнот Митьке.
Тот выдрал листок.
– В чугунок кладете?
– Под чугунок.
– Положи сам.
Саша положил письмо в тайник. Чугунок закрыл мхом.
Отошли за деревья. Затаились.
– Они нас небось видели, – сказал Доронин.
– Не каркай! – заорал Митька и палец к губам: – Тихо!
Слушали. Не дышали.
Немцы подняли автоматы.
Шумавцов рванулся из леса, закричал:
– С нами немцы! Уходите!
К Шумавцову кинулся Сафронов. Разбивая в осколки тишину, ударили выстрелы. Сафронов вскинул руки, повалился.
Селифонтов от живота полоснул по лесу из пулемета. Упал за пенек, срезал очередями березки.
Немцы и полицаи залегли.
Партизаны отвечали очередями из автоматов.
Саша Лясоцкий тоже крикнул:
– Если вас много – помогите! Если мало – бегите!
И все закончилось. Немцы и полицаи поднимались с земли. Стряхивали прилипшие к шинелям листья.
Хабров потрогал Сафронова за шею:
– Убит.
– Принесу топор, – сказал Иванов и пошел к телеге.
Немцы стояли чуть в стороне. Полицаи – гурьбой. Шумавцов сказал Лясоцкому одними губами:
– Их было двое.
– Не разговаривать! – закричал Хабров.
– Они же в камере вместе сидят! – усмехнулся Доронин.
Иванов принес топор, срубил две березки.
– Кладите Сафронова на куртку – вот вам и носилки.
– За тем и приезжали? – зло сказал Доронин.
– Они нас видели, а мы могли отвечать только на их выстрелы! – утихомирил друга Иванов.
– Это он партизан предупредил! – Сахаров уперся глазищами в Шумавцова.
– Лясоцкий тоже кричал, – сказал Доронин.
– Они свою участь сами решили! – Иванов подошел к унтер-офицеру.
Полицаи несли Сафронова, немцы шли, поотстав, за немцами – Шумавцов и Лясоцкий. Позади – Селифонтов с пулеметом на плече и Митька.
Унтер-офицер приказал солдатам продолжать движение, а сам поравнялся с Митькой. Спросил глазами: где мой? Митька кивнул в сторону Лясоцкого.
Достали парабеллумы. Каждый выстрелил по два раза.
Селифонтов на выстрелы не оглянулся.
Унтер-офицер посмотрел на «своего» партизана, потом на Митькиного:
– Мальчики.
И вдруг взял Иванова за руку. Показал его рукою на свои ноги, на левую свою руку:
– Выстрели! За кровь в бою с партизанами полагается отпуск домой. Домой хочу. Я очень хочу домой.
– В следующий раз! – согласился всерьез Митька. – Здесь народу много.
Унтер-офицер даже не улыбнулся. Ему очень хотелось быть от партизан, быть от русских, быть от своих гениев войны – как можно дальше.
Полицаи почти дошли до лошадей, до телег. Митька вдруг спохватился, побежал обратно.
Вернулся, в ноги глядел, будто искал чего-то. Ехали в Людиново – от земли так и не поднял глаза, будто ему запретили смотреть на небо.
Когда Людиново освободили, нашли тела Лясоцкого и Шумавцова. Тело Алеши было обезглавлено.
Верить своим
Нина Зарецкая вошла в дом, сняла пальто, шляпу, сняла боты. И – зарыдала.
Потянулась руками к отцу, поцеловала крест на его груди. Опустилась на колени.
– Папа!
Матушка принесла воды, валерьяны.
Глядя на отца снизу вверх, Нина открыла то, что принесла в себе:
