Семья Шкловских: Варвара, Никита, Виктор Борисович и Василиса Георгиевна. 1939–1940
Никита понимал, что кошка тоже страдает, когда у нее отнимают добычу, и всегда отдавал ей свою котлету
Отец, Виктор Борисович Шкловский, был вечно занят, нами всё больше хвастался.
Про маму говорил: «Люся изменяет мне с детьми». У нас были такие же круглые головы, как у отца. Про Никиту он понимал, что мальчик очень чуткий, благородный. Когда Никита погиб, он страдал, но потом сказал: «Надо перестать плакать и продолжать работать». Но маму никогда не отпустило, нет.
Мы с Никитой жили, как партизаны. Знали, что дома одна жизнь, а в школе – другая. Дома мы прятали от соседки Осипа Мандельштама, когда он у нас останавливался. Мы прыгали перед ней, отвлекали, если ему надо было куда-нибудь пройти незамеченным. Про соседку было известно, что она «стучит». Она была дочкой царского генерала, кончила институт благородных девиц, в комнате висела фотография нежной шестнадцатилетней барышни. Потом стала 120-килограммовой истеричной дамой, руководившей издательством «Советский плакат» и называвшей себя «Лялечка-душечка».
Никита понимал, что происходит, что было совсем нехарактерно для его одноклассников, у которых были арестованы или расстреляны родители, и им казалось, что это их частный случай. Надежда Яковлевна Мандельштам однажды рассказывала про высокую клетку с двумя канарейками; они вылетали по очереди по определенному хлопку и пели. Никита посмотрел на птиц и сказал: «Союз писателей…»
В начале войны брат, мама и я оказалась в Чистополе, а весной уехали к отцу в Алма-Ату, где он работал на «Мосфильме». Никита учился в чистопольской школе в десятом классе, а я – в седьмом в писательском интернате. Класс Никиты целиком забрали на фронт, погибли все без исключения.
Москва, 1939
В Чистополе проездом была Ахматова. Первый раз я ее увидела, когда она зашла к нам попить чаю; она была очень исхудавшей. Никита спас ее калошу, утонувшую в грязи. А что такое чистопольская грязь – невозможно описать! С Ахматовой мама была знакома с детских лет, они жили неподалеку друг от друга на даче под Херсонесом. Это было в 1900 году, маме было тогда семь лет, а старшей маминой сестре – четырнадцать (она с 1886 года), а Ахматова была постарше, лет пятнадцати-шестнадцати, потому что все взрослые вокруг говорили, что по ней сходят с ума молодые люди. Мама точно знала, что у нее не тот год рождения, она старше была года на три-четыре, но всегда скрывала, как и многие женщины того времени.
Я училась в одном классе с Гришей Куреллой, Люсей Ставской, Тимуром Гайдаром. Некоторые мои одноклассники хамили учителям, делая им замечания за их неправильный выговор. Мура (Георгия Эфрона) хорошо помню. Он был как инопланетянин. Стройный, высокий юноша, одетый в заграничное.
В начале войны Никиту послали рыть окопы, и он не сразу приехал в Чистополь. Сначала приехала моя тетка с матерью нашего отца Виктора Борисовича.
Никита Шкловский. Чистополь, 1942
Бабушка была очень недобрая. Она жила со старшим сыном Владимиром Борисовичем Шкловским, филологом, знавшим тридцать с лишним языков, преподавателем духовной академии. Бабушка любила только его. Преподавал он церковно-славянский. Когда Владимира Борисовича сослали на Соловки, отец вытащил его оттуда. Но в начале 30-х годов его снова арестовали, уже по так называемому делу «словарников» (целый круг авторов, делавших немецко-русский словарь, обвинили в фашизме, считая, что они ставили слова в словаре «с тайным смыслом»). Владимир Борисович попал на Беломорканал. Отец взял путевку от пограничников и поехал туда искать брата. Энкавэдэшники спросили его, как он у них себя чувствует. Отец ответил: «Как живая чернобурка в пушном магазине». Брата ему снова удалось вытащить. Владимир Борисович был очень верующий, он сказал отцу, что помолился Анике-воину, поэтому Виктору Борисовичу удалось приехать за ним и вызволить. Его все-таки расстреляли в 1938 году по делу эсперантистов. Другого брата отца,
Николая Борисовича, расстреляли в 1918 году вместе с царскими офицерами. Сестра Евгения Борисовна умерла 1919 году в Петрограде от голода.
Весной 1942 года мы уехали к отцу в Алма-Ату, пережив страшно холодную чистопольскую зиму.
В Алма-Ате Никита поступил в артиллерийское училище, весь курс занял шесть месяцев, после чего он попал на фронт, где был ранен в голову. Лежал в госпитале. В 1944 году семья вернулась в Москву, а Никиту снова отправили на передовую. Он погиб 8 февраля 1945 года под Кенигсбергом. За три месяца до окончания войны. Я знаю, что война забрала самых лучших, самых благородных, таким был и мой брат.
Запись Н. Громовой
Часть II
Елена Левина От Клязьмы до Камы
Я родилась в центре Москвы, в доме, где раньше находилась гостиница «Лоскутная». Там жили мои родители.
Помню светлую просторную комнату, холсты с картинами, мольберт и запах масляной краски. Это была мамина комната. Мама была художницей. Звали ее Ева Розенгольц. В 1949 году ее арестовали и затем выслали в Красноярский край. В 1956 году реабилитировали. Вернувшись, она много работала до самого своего конца.
Хотела выразить в живописи всё, что пережила. И ей это удалось.
Папина комната была поменьше и полутемная. Письменный стол, лампа и корзина для бумаг. Железная кровать с солдатским одеялом, и запах тройного одеколона. Мой папа – Борис Михайлович Левин. Учился в МГУ на геофаке и одновременно писал рассказы.
Елена Борисовна Левина. 2012
Собирался стать этнографом-антропологом, но стал писателем.
Он погиб в 1940 году, во время советско-финской войны, в бою под Суоми-Сальме, так и не дописав последней книги «Вот какая это была лошадь».
В раннем детстве я жила на даче на Клязьме. В школьные годы лето проводила в пионерлагерях Литфонда, в разных местах Подмосковья. Война застала во Внукове. Сразу же стали копать траншеи. В начале июля нас эвакуировали на Каму, сначала – в Берсут, а затем – в город Чистополь. В конце 1942 года вернулась домой и продолжала учиться. Сменила несколько школ: та, где я училась до войны, была закрыта.
