— Юра, слушай меня внимательно. Наша задача слегка меняется — мы обязаны не просто взять Валки и Ребятево. Дивизия должна захватить деревни и, продолжая наступление, выйти к железной дороге. Командиры полков уже поставлены в известность. Так что не давайте им опомниться, выбьете из деревни — начинайте преследование.
— Какого черта, — комбат ничего не понимал. — Почему ты мне это говоришь сейчас? Где приказ на наступление?
— Приказы отданы командирам полков, — повторил Тихомиров. — Ты выступаешь в качестве усиления, ваш батальон придан командиру 732-го. Конец связи.
Это было очень странно. В изменении задачи не было ничего необычного, но то, что полковник вдруг вздумал сообщать это командиру танкового батальона лично, да еще сделал это в эфире, открытым текстом, не укладывалось ни в какие рамки. Это было не похоже на комдива, и майор нервничал. Однако приказы не обсуждаются, и не его, Шелепина, дело — подвергать сомнению решения командира 328-й, на то у Тихомирова имеется комиссар. Сейчас надлежало думать о выполнении задачи. Ребятино было небольшой деревней, гораздо меньшей, чем Воробьево, но теперь немцы знают, с кем имеют дело, и наверняка подготовились лучше. Комбата в основном беспокоили мины и авиация, серьезной проблемой могла стать также потеря связи с танками батальона. Радист Петрова сумел наладить станцию, но у пяти других радийных танков радио работало с перебоями. 71-ТК-З была довольно капризной радиостанцией и от сотрясения легко выходила из строя, а в том, что в ближайшие часы им придется здорово потрястись, комбат не сомневался.
Первая и вторая роты батальона должны были поддерживать атакующие батальоны 732-го полка, третью, в которой осталось всего два танка, Шелепин оставил при себе. Обдумав свои действия в бою за Воробьево, майор пришел к неутешительному выводу: бросившись очертя голову в бой, он в какой-то момент утратил контроль над ротами Петрова и Иванова, при этом фактически взяв под свое командование танки Бурцева. На этот раз он останется во втором эшелоне, рядом с КП нового командира 732-го, и будет руководить действиями своих танков оттуда, а в случае необходимости сам поведет в атаку резерв. Беляков решил идти в бой с Петровым, в роте которого после вчерашнего боя осталось четыре машины. Комиссар был умелым и храбрым танкистом, но очень плохим командиром, он хладнокровно и умело дрался, но вряд ли смог бы руководить действиями хотя бы роты. К счастью, Беляков прекрасно сознавал этот свой недостаток, в полководцы не лез и был готов воевать под началом старшего лейтенанта как простой командир экипажа.
Солнце поднялось выше, и туман начал рассеиваться, выпадая росой на траву. Комбат посмотрел на часы — до начала артподготовки оставалось две минуты. Потянулись томительные мгновения. Несмотря на то, что он был готов к этому, грохот орудий артиллерийского полка заставил майора вздрогнуть. Три четверти пушек и гаубиц дивизии обрушили на Ребятево шквал железа, и, глядя в бинокль, как снаряды разносят дома, рубят деревья, поднимают столбы земли и пламени, Шелепин надеялся только, что жители успели покинуть село. Батальоны при поддержке танков двинулись в атаку, не дожидаясь окончания обстрела, и преодолели половину расстояния до Ребятева, когда гитлеровцы открыли ответный огонь. Во вчерашнем бою немцы потеряли значительную часть своего артиллерийского парка, и, похоже, подтянули к деревне все, что осталось. Среди наступающих цепей выросли кусты разрывов, и почти сразу же продвижение остановилось, бойцы стали залегать.
Когда человек в первый раз попадает под артиллерийский обстрел, он инстинктивно бросается на землю. Это кажется естественным — сжаться, спрятаться за любую кочку, любой бугорок, пропустить над собой смертоносный вихрь осколков. Мало кто сможет в таких условиях сохранить ясность ума, понять, что, лежа под обстрелом, можно только приблизить свою смерть. Рано или поздно снаряд ударит рядом, и тогда от него уже ничто не спасет. Но если встать и побежать вперед, можно проскочить обстреливаемое пространство, потому что даже самым лучшим артиллеристам нужно время, чтобы перенести огонь. Однако, даже осознав это, надо еще суметь взять себя в руки и, подавив инстинкт самосохранения, подняться, забыть о том, что над тобой свистят куски железа, каждый из которых может убить на месте.
Сейчас, под немецким огнем, красноармейцы, что еще вчера бешено дрались, выбивая врага из Воробьева, падали, вжимая лица в землю, закрывая головы руками. Кто-то даже начал окапываться, словно наспех вырытая малой саперной лопаткой ямка могла защитить от 105-мм снаряда. Танки, не заметив, что пехота больше не следует за ними, продолжали двигаться вперед. Бешено выматерившись, комбат вызвал Петрова и Бурцева и приказал остановиться и отойти к пехоте. Пятясь, машины начали отползать к лежащим красноармейцам, один из легких танков внезапно замер и вспыхнул, подожженный противотанковой пушкой. Из раскрытого люка горящего Т-26 вывалился огненный клубок, упал и принялся кататься по земле, пытаясь сбить пламя. В ярости Шелепин выскочил из КВ и подбежал к командиру полка. Молодой, лет тридцати, майор-пехотинец кричал в трубку полевого телефона, требуя подавить или хотя бы ослабить огонь немецкой артиллерии, рядом телефонист монотонно вызывал какую-то «Сосну». Капитан с раскрытой полевой сумкой что-то приказывал бойцу в грязном запыленном обмундировании, видимо, связному, наблюдатели корректировали огонь артиллерии, кто-то уже докладывал о потерях. Штаб работал, но переломить ситуацию не мог, и комбат понял, что, если попытается вмешаться, его просто пошлют подальше. В отчаянии он поднял к глазам бинокль и вздрогнул: вдоль лежащей цепи шли два командира. Первый, судя по всему, мужчина не маленький, сжимал в руке то ли саблю, то ли шашку. Второй, невысокий рядом с товарищем, шагал следом, то и дело наклоняясь к бойцам.
— Асланишвили и Гольдберг людей поднимают! — крикнул кто-то с восхищением.
Цепь уже вставала, комбат с комиссаром повернулись и, не пригибаясь, зашагали к деревне. Шелепин дернулся было, чтобы приказать Петрову нагонять пехоту, но, похоже, тот сам заметил, что ситуация изменилась, — танки тоже двинулись с места. Одна из «тридцатьчетверок» вырвалась вперед, набирая скорость, и внезапно под ее правой гусеницей ударил взрыв. Командир танка то ли забыл про минное поле, то ли посчитал, что проскочит, но подорвался на фугасе, и машина встала, накренившись на правый борт. Остальные, подойдя к границе разведанного ночью заграждения, остановились и открыли огонь по окраине поселка, что была в каких-то трехстах метрах от них. Вперед вышли, вернее, выползли, саперы и принялись снимать мины. Немецкие пулеметы, до поры молчавшие, в расчете, как видно, подпустить русских поближе, открыли бешеную стрельбу, в ответ танки перенесли огонь, пытаясь уничтожить пулеметные гнезда. Саперы несли потери, но продолжали работу, прокладывая дорогу для танков. Загорелся еще один Т-26, в этот раз экипаж успел вылезти прежде, чем пламя охватило машину. Наконец в заграждении были сделаны два прохода и в них тут же рванулись две «тридцатьчетверки». Проскочив минное поле, они сбавили ход, дожидаясь пехоты. Но расчищенные участки были слишком узки, и пехотинцы, сгрудившиеся перед ними, стали отличной целью для немецких пулеметчиков. Под плотным огнем бойцы снова залегли, пропуская вперед танки, но те, в свою очередь, не могли идти в деревню без пехотного прикрытия. Положение ухудшалось с каждой минутой, немцы принялись закидывать лежащий батальон минами, еще немного, и люди не выдержат, станут отползать назад, а затем начнется неуправляемое бегство. Шелепин едва сдерживался, чтобы не прыгнуть в танк и не пойти туда, где топтались на месте батальоны 732-го полка. Действовать, пусть даже без надежды на успех, было легче, чем стоять и смотреть.
