Продажа водки, купленной по официальной цене за тридцать рублей, на рынке для многих москвичей и москвичек была существенным пополнением бюджета.
Вот как инвалид, с которым герой повести познакомился в очереди за водкой, которую продавали по две бутылки «в одни руки», объяснил используемый им способ выживания:
«Как живу? — усмехнулся инвалид. — Моя жизнь теперича, можно сказать, пречудная… Пенсии мне положили по третьей группе триста двадцать рубликов, выдали карточку рабочую и к спецмагазину прикрепили — к инвалидному Там и продукты получше, и сразу за месяц можно все отоварить… Ну, пенсия эта, сам понимаешь — только паек выкупить. А пайка этого, сам увидишь, на месяц, тяни не тяни, никак не растянешь. Его в три дня у лопать можно, за исключением хлеба, конечно… Вот так… Значит, если хочешь жить, — соображай. Вот и соображаешь. Бутылку одну я, конечно, употребляю, а вторую — на базар, как те бабоньки, что в очереди стояли. За пятьсот, может, и не продам, долго стоять надо, а за четыреста верняком… Вот на них-то тебе и килограмм картошечки, вот тебе немного маслица или сальца… Вот так, браток. Понял?»
[146]
От того же инвалида лейтенант узнает, что «с пивом в Москве порядок, и по довоенной цене — два двадцать кружечка, почитай даром».
В 1945 году вернувшийся с фронта герой повести «Встречи на Сретенке» застает уже несколько иные цены на рынке и в появившихся коммерческих магазинах:
«В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в «дело», которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка».
[147]
Бывший в войну пехотным офицером, Александр Лебединцев вспоминал о своем пребывании под Москвой на курсах «Выстрел»: «Расскажу о встрече нового, в будущем победного, 1945 года. Во время учебы я получал денежное содержание по должности начальника штаба полка, то есть 1300 рублей в месяц. Это было на 500 рублей больше, чем получали помощники. И хоть деньги очень мало стоили тогда, однако это было больше, чем ничего. Бутылка водки или буханка хлеба в два килограмма стоили по 300 рублей, пачка папирос «Казбек» — 75 рублей и т. д. Моих денег хватало на театральные билеты, даже иногда с рук, с переплатой».
[148]
Стрелок-радист бомбардировщика Ил-4 Андрей Федорович Редюшев вспоминал о том, как его пилот снимал стресс после неудачного приземления в советском тылу: «Командир злой, со штурманом не разговаривает. «Хозяйка, водку купить можно?» — «Дорогая у нас водка — 400 рублей». Отсчитал. Хозяйка сходила, принесла».
[149]
Разумеется, цены не везде были одинаковы. Скажем, названная выше цена в триста — четыреста — пятьсот рублей за бутылку водки существовала прежде всего в Москве, которая и в войну была на особом положении. В других городах и сельской местности и водка, и самогон могли стоить дороже, рублей семьсот.
Да и возможность попить пива по фантастической в войну цене — два двадцать за кружку — вряд ли существовала в городах Урала или Сибири. Во всяком случае, в воспоминаниях современников подобных примеров обнаружить не удалось.
Писатель Всеволод Иванов оставил запись в дневнике о ценах в городе Горьком осенью 1942 года — «стакан проса стоит 25 руб., табаку — от 30 до 50 руб., водка — литр — 450, а в Куйбышеве, как говорят нам соседи по комнате, — 800 руб.» .
[150]
Очень показательный эпизод, наглядно показывающий значимость продуктов в военные годы, мы можем найти в мемуарах Героя Советского Союза Василия Решетникова. В 1942 году его самолет был сбит. Вместе с товарищам, летчиком Иваном Душкиным, самолет которого также был подбит, он отправился в Москву где находился штаб Авиации дальнего действия (АДЦ):
«На Октябрьском вокзале Иван наотрез отказался идти по городу пешком, стесняясь своего и вправду пугающего вида, еще хранившего следы недавних, хоть и забинтованных ран.
— Нет, — упирался он, — куда таким по Москве? Дождемся вечера, тогда уж как-нибудь…
В карманах у нас не было ни копейки, и надеяться на какие-либо колеса не приходилось. Что делать? На вокзальной площади одиноко стоял «ЗИС» — огромная, сверкающая лаком и никелем комфортабельная машина, скорее, карета для седоков кремлевского масштаба. «ЗИС» явно ожидал своего вельможного хозяина. Но я рискнул спросить у шофера — не подвезет ли он нас до Петровского дворца.
— Денег у нас, правда, нету…
На этих словах шоферские глаза сощурились и с наглой улыбочкой, за которую хорошо бы дать по роже, скосились в мою сторону.
— А вот харчи, — продолжал я, — у нас найдутся…
Улыбка исчезла, появился интерес. В моем и Ивановом сшитых из плотной бумаги пакетах еще оставалось с дороги по обломку рафинада, пара кусков сала, ломоть зачерствевшего хлеба и брикет горохового концентрата. Шофер взглянул на все это немыслимое по тому времени богатство, молча сгреб пакет в салон и, видимо, в ту минуту послав своего сиятельного шефа, надеясь отбрехаться, ко всем чертям, открыл заднюю дверь. Развалясь на бархатных подушках, мы с Иваном чувствовали себя по-королевски. Жаль, дворец был недалеко, и путешествие оказалось коротким.
У штаба АДД все, кто случайно оказался у парадных ворот, подтянулись и почтительно застыли в ожидании выхода из машины высокой персоны, но при нашем появлении вытянули шеи и открыли рты. И только узнав, кто мы есть, подхватили нас и повели к начальству».
[151]
Наглый водитель какого-то важного начальника, возможно кремлевского масштаба, готов рискнуть и везти двух достаточно сомнительных личностей (летчики были одеты очень своеобразно) ради обломка рафинада, пары кусков сала, ломтя зачерствевшего хлеба и брикета горохового концентрата. Стало быть, куш, который он получал, стоил возможного риска.
