Таким образом, успешно начавшаяся Харьковская операция закончилась неудачно, фронты понесли большие потери в людях и боевой технике. Такой ее исход объяснялся просчетами командования Юго-Западного направления в планировании и проведении операции. Сказалось и то, что многие соединения оказались недостаточно сплоченными, в войсках было мало современной боевой техники, а командный состав не обладал еще необходимым боевым опытом.
В результате неудачи в районе Харькова обстановка на южном крыле советско-германского фронта резко изменилась в пользу противника. Срезав Барвенковский выступ, немецко-фашистские войска заняли выгодные исходные позиции для дальнейшего наступления. Советское командование приняло решение о переходе к обороне.
Дальше пишу лично от себя. В приведенном выше тексте не говорится о потерях наших войск. В изданиях, появившихся в последние годы, отмечается, что в ходе Харьковской наступательной операции 12–24 мая 1942 года потери Юго-Западного и Южного фронтов в живой силе составили 280 тысяч человек, из которых 171 тысяча безвозратные и 109 тысяч – раненые. Потеряны 652 танка, 1646 орудий и 3278 минометов. Согласно иностранным источникам, в плену оказалось 240 тысяч наших военных, захвачено немцами 1249 танков и 2026 орудий. Однако нигде нет данных о том, какие потери убитыми и ранеными были 25–28 мая, когда войска отступали, находились во вражеском котле и пытались из него вырваться.
Нет также сведений, сколько потеряно автомашин, боеприпасов, винтовок и прочего оружия. По моему мнению, войска лишились еще не менее 300 тысяч винтовок (с карабинами), противогазов, десятков тысяч касок, пистолетов, пулеметов и т. д. А о потерях топлива и продовольствия говорить-то не стоит. Так же обстояло дело с медикаментами для раненых и больных. Кроме того, никто в книгах не написал, сколько пало тогда лошадей, на которых безуспешно пытались воевать с врагом даже с его танками наши кавалеристы и которыми много везли на места боев и обратно различные грузы и людей. (Даже сейчас – более 60 лет спустя у меня ночами во время сна появляется иногда перед глазами картина, как тогда лежали возле дорог и на полях сильно вздувшиеся от жары и страшно вонявшие трупы несчастных лошадей. А о трупах людей уж умолчу…)
…И здесь я хочу дополнительно сказать существенное о селе Лозовенька. Это несчастное село испытало в течение 1941–1943 годов большие невзгоды из-за боев за него между нашими и немецкими войсками. Происходили они пять раз: осенью 1941 года, зимой 1942 года, в мае того же года, о чем я ниже поведу речь, зимой и весной 1943 года и еще летом этого же года при окончательном освобождении Харькова от оккупантов. Сколько же здесь погибло людей и как пострадало местное гражданское население!..
…А теперь в последующих главах я расскажу о Харьковском сражении 1942 года с самой-самой низкой точки зрения, то есть с точки зрения рядового участника и очевидца происшедших в это время событий, которому тогда очень далеко не все так было видно, понятно и представимо, как сверху командованию фронтами и армиями…
Глава 12
…В Лозовеньке 6 мая, после ужина, перед которым нам всем разлили из бидона по кружкам по 100 граммов водки, каждому из нас командир взвода указал конкретное место, где можно будет ночами спать. На вопрос, сколько суток мы будем пребывать в селе, он не смог ответить. Мне досталось место внутри хаты на самодельной, сделанной из досок широкой кровати хозяев, на которой, конечно, никакой постели не было.
Наступило время ночлега. Хозяин – старик около 70 лет – улегся на подостланном соломой земляном полу под образами в переднем углу хаты, а хозяйка ушла спать в сарай, где имелся погреб. В этом погребе супруги могли прятаться от осколков бомб и снарядов во время налета самолетов и артиллерийских обстрелов. А главное – хозяева держали там для себя определенный запас зерновых, муки и других продуктов, включая молоко и молочные изделия от своей коровы, пасшейся около двора. Оказалось, что у хозяев есть два взрослых сына, которые, как и мы, находятся в армии. А в конце села у них живет замужняя дочь с детьми, но уже оставшаяся без супруга, случайно погибшего во время прошедших в начале 1942 года зимних боев за село между нашими и немецкими войсками. (Кстати, во время этих боев в селе сгорело несколько дворов с хатами, от которых остались торчать лишь большие домашние печи с трубой.)
Я улегся на кровати, полностью не раздевшись, но сняв ботинки и размотав обмотки и портянки. Моим соседом на той же кровати стал упоминавшийся раньше пожилой шофер грузовика – уроженец Тверской губернии Михаил Дмитриевич Журавлев, который в последние дни очень со мной подружился. Мы подстелили под себя шинели, а под головы положили вместо подушек вещевые мешки и сумки с противогазами.
Перед сном меня разыскал комиссар батареи Воробьев, который сказал, что завтра мне следует к обеду выпустить очередной боевой листок, для чего принес с собой пару необходимых заметок и бумаги. Я принял к сведению приказ комиссара и обещал выполнить порученную работу в срок.
Примерно через пару часов после того, как я крепко уснул, мне пришлось внезапно проснуться из-за наступившего страшного холода – озноба. Поэтому, вытащив из вещевого мешка белый шерстяной свитер, подаренный мне к 1 мая, надел его дополнительно под гимнастеркой и, кроме того, вынул из-под себя шинель и укрылся ею. Но все это вовсе не помогло. Становилось еще более холодно, я стал дрожать, стучать зубами и невольно сильно прижиматься к теплому соседу, отчего тот сразу проснулся и задал вопрос, что со мною. Я ответил, что замерзаю, и после этого много повидавший на своем веку Михаил Дмитриевич, видимо поняв, в чем дело, быстро соскочил с кровати и отправился в соседнюю хату, откуда возвратился вместе с хорошо знакомым ему пожилым, как и он сам, санинструктором Федоровым.
Тот, осветив хату и меня карманной батарейкой, опросил и пощупал кое-где и, даже не измерив температуру, предположил, что у пациента, по-видимому, наступил приступ малярии, сочетающийся с сердечной недостаточностью. Он заявил, что малярию я мог подцепить от укуса малярийных комаров, которых им было замечено немало, когда наша воинская часть пребывала в лесу на берегу Северского Донца. Затем медбрат сказал, что, к сожалению, сейчас помочь мне ничем не может, накрыл меня шинелью соседа и попросил потерпеть до утра, добавив, что тогда он отведет меня в медсанчасть танковой бригады для подробного обследования и принятия решения. Скоро я перестал мерзнуть и снова заснул.
На следующий день к завтраку я почувствовал себя более или менее нормально. Скоро пришел медбрат, и мы с ним отправились в медсанчасть, располагавшуюся в большом здании сельской школы, занятия с детьми в которой уже давно не проводились. Здесь меня тщательно обследовала группа солидных врачей, установивших, что я действительно схватил малярию. Они дали мне большой пакет белого порошкового лекарства – хинина.
Кроме того, главный врач – еврей, специализировавшийся в области кардиологии, – обнаружил, что у меня «совсем не годится для пребывания в фронтовых условиях сердце». Он спросил, кем я был до войны, и очень удивился тому, как я при таком своем «статусе» оказался на фронте, так как якобы есть теперь в стране закон, согласно которому студентов старших курсов технических вузов по таким особо важным специальностям, как металлургия, нельзя брать в армию даже добровольцами. Согласно этому закону меня следует срочно демобилизовать, а по состоянию моего сердца – тем более. Дальше главврач заявил, что он сегодня же поставит перед командованием танковой бригады вопрос о моей немедленной демобилизации, а пока будет поддерживать мое сердце соответствующими кардиологическими средствами – уколами камфоры. (Действительно, находясь дальше в Лозовеньке до 12 мая, я успел получить их три раза, что, наверное, меня и спасло.)
