Причиной моего полного пробуждения стали громкие крики и голоса, раздававшиеся за обоими разбитыми орудиями. Я незаметно высунул голову из окопа и увидел, что весь этот большой шум получается от того, что по проселочной дороге движется на запад, обратно, в сторону Лозовеньки и потом поворачивает на юго-запад по другой, пересекающей первую, дороге выстроенная по пять человек в ряд колонна безоружных наших военнослужащих. Ее сопровождают с двух боков вооруженные до зубов конвоиры – немецкие солдаты, одетые в еще незнакомую мне легкую темновато-голубую форму.
Наши военнослужащие оказались теперь военнопленными. Почти все они были в головных уборах и шинелях. Среди лиц, шедших в колонне, виднелись и перевязанные кем-то бинтами легкораненые. Несколько пленных несли на плащ-палатках тяжелораненых. Очень многие из пленных имели за спиной вещевые мешки, тащили с собой котелки, фляги и кружки, а отдельные лица на плече – бывшие, уже заполненные чем-то другим противогазные сумки. Кто-то волок с собой и каски, саперные лопаты. Сзади колонны двигалась тянувшаяся лошадью большая повозка, на которой находились какие-то грузы и разместились несколько тяжелораненых вместе с одним нашим медицинским работником.
Когда колонна стала проходить мимо остатков наших разбитых зенитных пушек и наших же индивидуальных защитных окопов, какой-то уже совсем немолодой человек из колонны дважды закричал громким голосом: «Эй, ребята, есть там кто живой или раненый? Выходите и присоединяйтесь к нам. Сдавайтесь в плен. Война для нас кончилась, сопротивление бесполезно!» За этим призывом, сделанным нашим человеком на русском языке, последовали сразу странные в то время для меня, чуть гортанные выкрики по-немецки с одним плохо выговаривавшимся русским словом: «He, he, Russe, Russen, Iwan, Iwans, kommt heraus, kommt, los, los, lebhaft, сдавайсь!» Я знал, что в буквальном русском переводе все это означает: «Эй, эй, русский, русские, Иван, Иваны, выходите, идите, скорее, скорее, живее, сдавайсь!» Далее прозвучали другие, одни и те же по смыслу слова, произнесенные им громко сначала по-немецки: «Aber macht die Hande hoch!», а потом по-русски: «Руки вверх!»
Однако из наших окопов никто не откликнулся и тем более не вышел к колонне. Она медленно прошла мимо, и я, потрясенный всем увиденным, а еще больше услышанным, совсем растерялся. Особенно потрясли высказанные своим же человеком предложения о сдаче немцам в плен. Все это произошло очень неожиданно и потребовало от себя немедленного ответа, как же дальше следует поступить.
Конечно, нужно было определенное время, чтобы все хорошенько обдумать и только после этого принять правильное решение. Поэтому я прежде всего решил воздержаться от каких-либо действий и подождать. «Может быть, все еще обойдется и без сдачи в плен? Ведь этот поступок будет для меня очень унизительным и позорным, прежде всего потому, что при этом придется подходить к врагу – может быть, к какому-либо темному и грубому прусскому мужлану – с высоко поднятыми обеими руками и стоять перед ним какое-то время в таком положении, ожидая милости. А дальше придется, наверное, еще и позволить ему грубо обыскать себя и подвергнуться допросу». Так подумал я и опять залег на дно своего убежища. Побоялся только одного – как бы кто не заглянул в окоп. К счастью, этого не случилось.
Однако я выдержал недолго, из любопытства снова выглянул из окопа и посмотрел вслед удалявшейся теперь на юго-запад колонне. К новому удивлению, увидел, что к ней присоединяется с запада – со стороны Лозовеньки – другая колонна военнопленных. Очевидно, это была бывшая большая группа тех наших военнослужащих, которые вышли из этого села в ночь с 23 на 24 мая, чтобы пробиться из окружения, но наткнулись при этом на немцев и провели с ними на рассвете бой, окончившийся неудачей. После него часть его участников ушла обратно в Лозовеньку, а другая часть сдалась в плен. Шум этого боя, как и боя других товарищей, который шел в то же самое время восточнее моего окопа – перед деревней Марьевка и опушкой леса и даже, наверное, за ним, – я и слышал спросонок.
После того как вся большая колонна военнопленных скрылась из вида, направляясь, по-видимому, на какой-то сборный пункт, по обеим дорогам начали курсировать туда и сюда отдельные вооруженные немецкие мотоциклисты с колясками и без них. Проходили группами на запад с востока и вражеские пехотинцы. Но это продолжилось недолго…
…Когда все вокруг стихло и солнце стало хорошо пригревать, я, наконец, высунулся из своего окопа в полный рост и более или менее подробно рассмотрел местность вблизи себя. Картина была ужасной. На искореженной платформе разбитой первой пушки, которую вчера обслуживал я, свисало вниз с кресла первого наводчика полностью лишенное одежды, совершенно почерневшее и частично обуглившееся тело бедного Виктора Левина. Рядом на земле валялось также почерневшее в некоторых местах тело заряжающего Егора Зорина, у которого еще сохранились остатки шинели и пилотки.
Аналогичная картина наблюдалась у второй разбитой пушки, возле которой лишились жизни трое. Их тела тоже были сильно изуродованы, и поэтому издалека я не смог опознать, кому конкретно они принадлежат. Поодаль увидел лежащими на стерне еще три трупа, но чьи они были, тоже не знаю.
Бегло осмотрел индивидуальные защитные окопы товарищей и убедился, что вчера утром, оказывается, я вырыл себе окоп на самом опасном месте – он находился лишь в нескольких шагах от складированных на земле ящиков со снарядами, и они рвались, по существу, почти рядом со мной.
Все окопы были пусты, не было видно в них ни одного живого или раненого товарища. Но в них, конечно, могли лежать и убитые, увидеть тела которых со своего окопа я не мог. Конечно, среди убитых могли быть и наши командиры и комиссар, но тогда у меня не было возможности и даже желания разбираться в этом.
За разбитой второй пушкой одиноко стоял окончательно выведенный из строя грузовик с закрытым кузовом, ранее тащивший за собой это орудие. А грузовика, принадлежавшего нашему первому огневому взводу, на месте не было. Вероятно, на нем пытались ночью уехать мои сослуживцы по батарее. Однако в удаче их попытки я сразу засомневался, поскольку вдалеке по обочинам дороги как сзади, так и спереди, а также на лугу перед лесом виднелись более десятка разбитых и частично сгоревших автомашин. Было вполне возможно, что одна из них является нашей, шофером которой совсем недавно заставили работать молодого и не очень опытного в водительском деле бойца Загуменнова. Товарищи могли покинуть эту машину после выхода ее из строя и пойти дальше пешком. Но куда же все-таки они делись и что с ними стало, до сих пор осталось для меня неизвестным…
Все пространство вокруг меня было осыпано пустыми гильзами от снарядов, взрывавшихся вчера с вечера и до глубокой ночи. Земля возле окопов была изрыта воронками от взрывов как немецких, так и своих снарядов, а большая площадь со сгоревшей прошлогодней стерней на поле стала черной из-за образовавшейся золы. По небу не летала ни одна птица. Витал еще повсюду серый дым и было пыльно. Но солнце на небе светило ярко.
Я продолжил размышления о том, что же мне дальше делать и куда теперь податься. Но их пришлось быстро прервать из-за очередного необычного события. По той же дороге, что и раньше, но в сопровождении лишь… одного немецкого конвоира стала приближаться к моему окопу и проходить мимо другая – на этот раз небольшая группа военнопленных. К моему удивлению, она не была построена рядами и двигалась как попало, беспорядочной кучей, также неся с собой в плащ-палатках и ведя под руку нескольких перевязанных бинтами раненых. Все шедшие по дороге тихо и мирно разговаривали между собой, как будто все у них было в полном порядке. Я снова лишь тайком понаблюдал за этой проходившей группой, хорошо спрятавшись в окопе и только чуть-чуть высунув голову. Среди людей в той группе мелькнули и несколько знакомых мне лиц из нашей батареи, с одним из которых – подносчиком снарядов ко второму орудию украинцем Ересько – раньше многократно общался. Это случалось благодаря тому, что он часто навещал своего земляка – погибшего 19 мая пулеметчика Чижа, с которым мне тоже приходилось бывать вместе по службе и даже дружить.
