У моих собеседников-пехотинцев, носивших однобортный темновато-голубой суконный мундир, аналогичный же орел, но темно-зеленого цвета и с распластанными горизонтально крыльями, был нашит над правым накладным нагрудным карманом. Этот карман, как и такой же по типу левый нагрудный карман, был снабжен посредине дополнительной вертикальной полоской. (А у солдат и офицеров некоторых подразделений других родов германских войск оба крыла у орла на том же месте мундира были выполнены наклонными – приподнятыми, – о чем я узнал лишь позже.)
Мундир, застегивавшийся большими круглыми металлическими пуговицами без каких-либо знаков на них (у нас была пятиконечная звезда с серпом и молотом), имел еще и снизу два больших накладных кармана по бокам. Сзади мундира были вставлены в материю по бокам же две проволочные дужки, которые поддерживали у солдата ремень за спиной и не давали этому ремню сползать вниз. Брюки были из того же материала, что и мундир, но сделаны типа навыпуск.
На голове военных были пилотки с уголком и красным кружочком на лбу, несколько отличавшиеся от наших пилоток по фасону. Они были как без широкого козырька, так и с ним, превращавшим эти головные уборы в полевое кепи. Но совершенно иными, чем у нас, как по материалу, так и по фасону были двубортные темно-голубые же суконные шинели. В отличие от наших шинелей для рядовых бойцов и младшего комсостава они были тонкими и застегивались не на крючки, а на такие же, как на мундирах, круглые металлические пуговицы. Снизу по бокам были два накладных кармана. Иначе, по сравнению с нашими шинелями, были выполнены у них сзади и хлястики.
В теплое время суток, как и в этот вечер, когда я оказался в немецком плену, солдаты держали свои шинели в виде скатки, прикрепленной сверху и по бокам к плоскому и квадратному по конфигурации ранцу, носимому за спиной.
Немецкие солдаты, как и мы, носили противогазы, которые, однако, не имели такой, как у нас, длинной гофрированной прорезиненной трубки от коробки к маске и были заключены в снабженный вертикальными ребрами на наружной поверхности легкий пустотелый металлический цилиндр с крышкой на его верхнем конце.
С момента моего попадания в плен ни у кого из немцев не возникло мысли обыскать меня, чего я раньше так боялся. Не было и расспроса о конкретных военных делах. И так все мои былые представления о «злых немцах» сразу рассеялись. Может быть, мне просто повезло, что я попался в плен один и немного знал немецкий язык.
Скоро солнце ушло за горизонт, когда возле меня появился фельдфебель в сопровождении молодых солдат с автоматами. Он сообщил, что он не может оставлять в расположении воинской части вражеского солдата и вынужден отправить меня на сборный пункт для военнопленных. И конвоиры повели меня по полю.
Один конвоир шел впереди меня, а второй – сзади. Минут через пятнадцать сошли с поля на небольшой луг, по которому раньше прошло много людей и проехали обозы. Кое-где на лугу остались небольшие ямки, образованные лошадиными копытами, в которых скопилась вода. Еще накануне меня мучила жажда, и она особенно усилилась после неплохого ужина; встав возле ямки на колени, я глотал из нее воду, как собака. Видя это, оба конвоира пришли в ужас, и один воскликнул: «Mensch, das ist doch Scheisse» (то есть буквально: «Человек, это же говно»), имея в виду, что эта вода заразная и что от нее можно заболеть. (Тогда, конечно, я еще не знал, что означает в русском переводе немецкое слово «шайзэ», которое в моем карманном словаре отсутствовало.) Почти в полночь конвоиры, заблудившись, сдали меня танкистам, которые разместили меня на ночлег под танком, а точнее – под его гусеницей, так что при неожиданном движении танка я мог быть и превращен в мокрое место.
Ежась от холода, я начал было засыпать, как внезапно с шумом открылась крышка люка и молоденький водитель произнес по-немецки: «Эй, ты, русский, возьми!»
И протянул мне ложку и котелок с остатком густого супа. Итак, совершенно сытый, я, несмотря на прохладную ночь, укусы комаров и мошкары, крепко уснул под гусеницей немецкого танка до утра.
Рано-рано утром 25 мая, когда солнце еще не появилось, вооруженный автоматом немецкий солдат, одетый в темновато-голубую шинель, явно не принадлежащую танкистам, разбудил меня, толкнув сапогом и крикнув: «Подъем!» Я с трудом встал и нашел в себе силы сказать солдату: «Доброе утро!» Я понял, что теперь он является моим конвоиром. И так я двинулся в неведомый путь, подгоняемый сзади конвоиром, который не имел никакого желания общаться со мной. Сначала мы пошли между стоявшими вокруг немецкими танками, потом зашагали по полю и вышли на полевую дорогу. Вдруг к нам приблизилась открытая легковая автомашина.
Машина остановилась, и мой конвоир, тоже сразу остановившись, стукнув друг об друга каблуками сапог и приложив ладонь правой руки к пилотке, доложил офицеру, что ведет пленного русского на сборный пункт. Я с облегчением понял, что меня ведут не на расстрел.
Он сначала пристально оглядел меня, а затем, обратившись к сидевшему в машине местному жителю, оказавшемуся переводчиком, спросил, сколько мне лет и из какой я воинской части. Я сразу же, не дожидаясь, пока эти вопросы повторит по-русски переводчик, сам ответил на них по-немецки, чем заметно удивил офицера. Соврал ему, заявив, что мне… 18 лет (подумал, что немецкие власти будут более снисходительны к очень молодым людям, чем к более старшим). Так как за последний месяц я сильно исхудал, то выглядел как подросток, а мне 18 июля исполнялся 21 год. Сказал правду, что служил в зенитной батарее, входившей в состав 199-й отдельной танковой бригады.
Услышав оба моих ответа, произнесенные по-немецки, офицер предположил, что я попал на войну из какого-то учебного заведения. И я сказал, что учился в военной средней школе и был прислан прямо на фронт, хотя учиться мне оставалось еще год.
Затем был задан вопрос, где теперь моя танковая бригада. Пришлось ответить, что ее уже больше не существует – она почти полностью оказалась в плену. Я же боялся сдаваться и несколько часов прятался в лесу.
Далее офицер спросил, как в моей воинской части обстояли дела с деятельностью комиссаров, которые, как ему известно, «обязательно являются высокопривилегированными членами партии большевиков и по национальности в основном „иуды“. Ведь они во всех советских войсковых частях по положению фактически стоят выше их командиров. Говорят, что они издеваются над всеми остальными военнослужащими. Например, во время боевых действий они подгоняют их сзади во время атак на противника, расстреливая при этом отстающих, морят солдат голодом, совершают другие скверные поступки».
На данный каверзный вопрос, сразу вспомнив своего доброго и внимательного ко всем комиссара батареи Воробьева и того пожилого батальонного комиссара, с которым еще только вчера расстался, решил не отвечать. Заявил, что не понял перевода вопроса. Да и сам офицер не стал настаивать на моем ответе, ответив себе сам за меня: «Конечно, плохо». Чтобы окончательно отвязаться от собеседника, я все же на всякий случай, чтобы обезопасить себя, робко добавил к его словам по-немецки: «Ja, ja» («Да, да»)…
Наконец офицер отстал от меня со своими вопросами, а я и конвоир продолжили свой путь, пока не дошли до сборного пункта, где в доме был также устроен какой-то немецкий штаб.
