Что же касается меня — верил ли я сам в то, что собирался сделать? А если нет — как я убедил бы остальных? Тут я попытался применить диктаты неокритического подхода к вопросу этики, как если бы это была поэма, требующая наивъедливейшего внимания к деталям, незапятнанного биографическими отступлениями, высокомерием, сентиментальностью и траурной эмоциональностью. «Читай текст»— сказал я себе, — «текст и только текст».
Вчитываясь, я пытался игнорировать очарование молодого президента, его жизненную силу, его прелестных детей, его странным образом красивую и красивым образом странную жену, его многих братьев, кузенов, сестёр, родителей и кого угодно. Не место яхтам, футболу, кинозвёздам, узкопоместным политическим интересам (мы оба были демократы) — всё это исключалось. Линдон Джонсон, кем он ни будь, также исключался.
Моё клиническое прочтение текста, которым был ДФК, свелось к одному вопросу: каковы были его намерения относительно Республики Южный Вьетнам? Куба и Кастро меня нисколько не волновали, а в Европе ничего серьёзного не затевалось — если не считать мелких неважных манёвров, выторгованной тут или там ракетной базы, преданного шпиона или шантажированного министра — всех подобных малозначащих в долгосрочном рассмотрении вещей.
Но что насчёт тех жарких краёв, роскошных джунглей, горных пейзажей и маленьких жёлтых людей, которым от жизни не было нужно ничего, кроме того чтобы им позволили спокойно выращивать рис, стоя в полях по колено в воде и дерьме? Вопрос стоял так: втянет ли нас ДФК в большую войну? Если да, то кто будет воевать? Жёлтая мелочь, до которой ему, как и никому другому нет дела, погибай она хоть сотнями и тысячами — либо поколения выпускников колледжей, вряд ли мечтающих рисковать, воюя ради спасения далёкой страны, чей взлёт или падение им безразличны и умирать за которые определённо не стоит? Предоставленные сами себе, они не в коем разе не проголосуют за спуск собак. Вьетконг явно не бомбил Пирл-Харбор или тем более Уиннетку.
[214]
Война произойдёт лишь по воле самого ДФК, который изобретёт причины послать туда войска, чем он уже и занялся. Я так и видел их: загорелых, подтянутых, коротко стриженых, с прищуром тренированного военного профессионала — так называемых «Зелёных беретов», жаждущих нюхнуть пороха на быстрой и победоносной (по их мнению) войне. Мне было известно, что их там куда больше, чем писала «Таймс», и что несмотря на мой доклад и страстные доводы и возражения Корда в пользу невмешательства в Агентстве вот уже больше года имелись и такие, кто унюхал в охоте на Чарли
[215]
в пижамах возможность серьёзного карьерного роста.
А по мне всё это было дерьмом. Вьетнам был бесконечно более сложным местом, нежели подозревал кто-либо в Вашингтоне, а влезь мы туда — нас втянет и понесёт водоворотом лжи и опасностей, антропологических загадок и жестоких деревенских традиций: наши враги опустят нас на свой уровень, но даже не столько они опустят нас, сколько мы деградируем сами в противостоянии с ними.
Я расценивал недавнее убийство Дьема состоявшееся под нашей протекцией, как удвоение ставки в плохой игре. Мы понимали, что Дьем был насквозь коррумпирован, а его военщина была неспособна выиграть войну, поскольку основной тактической задачей для полевых офицеров, генералитета и бюрократов из сайгонской администрации будет наполнение собственных секретных банковских счетов в Париже. Мы решили напрочь вымести коррупцию и вдохновить новых, более молодых, тренированных американцами (и дружественных Америке) офицеров на победу в войне, а окажись они неспособны к этому — мы отправим туда больше чем просто «советников»: целые дивизии и новую армию на вертолётах, которые и начнут генеральную резню — столь пугавшую Эйзенхауэра «сухопутную войну в Азии». Количество возможных жертв нельзя было предсказать: наших, их, простых крестьян между огнями, и ради чего всё это? Одна костяшка на столе, пусть и могущая вызвать эффект домино, также могла оказаться всего-навсего костяшкой на столе.
Я попытался не брать в расчёт всё лишнее: измены ДФК, что он среди многих прочих валял жену Корда, что он происходил из семьи столь же замкнутой, клановой и нарциссичной, как и Тюдоры или Ганноверы, что его героизм на Тихом океане
[216]
был сильно преувеличен, что Пулитцеровскую премию он получил за работу другого человека,
[217]
что его отец оплачивал все выигранные выборы. Всё это я попытался оставить в стороне: сам не знаю, справился ли я. Но, наконец, я пришёл к выводу, который и озвучил остальным.
Первым делом я позвонил Лону.
— Нет, Хью. Не вариант.
— Лон, пожалуйста…
— Хью, ещё слово — и я лечу в Ричмонд трёхчасовым.
Я дал разговору остыть в молчании и, выждав немного, продолжил слабейшим из известных мне предложений:
— Позволь мне объяснить…
— Я остаюсь при своём. Как только я газету увидел, мне сразу же стало понятно, как твой злодейский жучиный мозг примется водить усиками, пожёвывать жвалами и потирать лапками, так что ясно, куда ты клонишь. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь, Хью. И в чём смысл слушать объяснения? Тут единственное объяснение: ты думаешь, что сможешь запустить величайший переворот в истории. Выражаясь своим шпионским языком, ты зовёшь это «операцией», что тебя дистанцирует — всё равно что медика или учёного. Но это не более чем высокомерие, Хью. Просто высокомерие.
— Лон, ты…
— Я знаю тебя, Хью. Я знаю.
— Раз ты решил уже, то чем тебе повредит выслушать аргументы? Уверяю тебя, тут никакой связи со мной, моими нуждами и чем бы то ни было. Дело в твоих нуждах, Лон. Я могу показать тебе, как дело связано с твоими нуждами, да так, что ты ясно увидишь свой долг.
— Неужто? Хью, ты просто ублюдок.
— За это мне и платят. Ты не поверил бы, узнав, какие вещи я проворачивал. Пожалуйста, Лон, встреть меня в лобби в десять. Прогуляемся немножко.
— Ааа…. — выдохнул он, обозначая капитуляцию.
Я молча толкал коляску, направившись по Коммерс-стрит не к югу, в сторону Дили, а к северу, затем свернув к востоку на улице, которой уже не припомню. Было двадцатое ноября 1963 года. Солнце взошло, но настоящее утро, которое мы привыкли видеть в Новой Англии, ещё не настало. Листья на деревьях всё ещё зеленели — в позднем-то ноябре! Пройдя пару кварталов, мы добрались до небольшого парка, который по всей видимости был основан в честь некоего известного техасца, одержавшего победу в Битве, Раздавившей Мексиканцев или в чём-то подобном. Мы в Агентстве так и делали — если и не мексиканцы, то найдётся ещё какое-нибудь мелкое смуглое племя или кто угодно, вставший у нас на пути, и нужно было помочь разобраться с этим. Мы всё же занимались имперским бизнесом, а мне платили именно за то, чтобы империя простояла долго и оставалась прочной, и кто бы ни встал против нас — бывал раздавлен. Так что если империя и падёт, то не при моём дежурстве.
