– Найдем! – самоуверенно отозвался профессор. – Я подключу все свои связи и найду его – боливийца… – Якобсен наморщил лоб и сказал по-русски: – Из дерева – так, кажется, у вас говорят?
– Липового?!
– Да! Точно! Липового!
Профессор уселся за столик и, потирая набухающую шишку, полученную в скоротечной схватке со Штерманом, произнес оптимистическую речь про то, как он непременно доберется до архива Шевалье и как самолично будет вылавливать некоторых из его персонажей. Информация о том, что жена доктора жива и вернулась в Бонн, вызвала у него новый прилив энтузиазма. Он горячо настаивал на том, что архив должен быть передан в СССР, а все пойманные преступники непременно казнены на Красной площади.
– И все-таки я не пойму, как по этим портретам сорокалетней давности можно кого-то найти, – упирался Каленин, которого не очень грела перспектива бегать за бумагами покойного доктора.
– Вот именно! Не понимаете! – горячился профессор. – Здесь важен сам факт появления архива в СССР. Это сенсация! Мировая сенсация! Новый Нюрнберг! Их найдут! Всех до единого найдут. Потому что на поиски этих ублюдков поднимется все прогрессивное человечество! – И, почувствовав, что Каленин смотрит на него с нескрываемым скепсисом, добавил: – Это ваш долг, Каленин, найти бумаги Шевалье.
– Какой еще долг? – поперхнулся Беркас.
– Сыновний! Вы же сын фронтовика! Так?
– И что?
– К тому же коммунист.
– И что же?
– А то, что надо было вам съездить в Веймар, на гору Эттерсберг
[19]
! Я специально съездил посмотреть. Именно там наш славный Вилли отправил в мир иной – главным образом через трубу крематория – более полусотни тысяч человек. Говорят, что лидера немецких коммунистов Эрнста Тельмана он расстрелял лично, после чего приказал немедленно сжечь его тело! Вот таким милым парнем был этот наш Вилли…
Якобсен замолчал, давая понять, что про Вилли лично ему все ясно! Он взял чашечку с кофе и потащил ко рту, но промахнулся и опрокинул коричневую жижу на дубленку, которую так и не снял в течение всего разговора.
– Блядские чашки! – рявкнул он по-русски. – Официант! Слушай, парень! – орал он. – Ты сам пробовал пить из этих чашек?! Пробовал взять ее в руки?! Она же обязательно выскользнет! Скотина!!! Что смотришь, как Гитлер на Европу? Хрен я тебе заплачу даже пфенниг!!!
– Что с вами, профессор? – изумился Каленин этой немотивированной вспышке гнева. – При чем здесь чашки? Прекратите скандал! Мало вам драки?
– Дубленку жалко! – мирно произнес Якобсен, будто и не орал только что, разбрызгивая слюни. – Именно этот придурок держал меня за руки, когда я хотел отлупить Штермана! Вот я и не удержался! Ладно! Я пошел! Вон, кажется, появился ваш шеф. Не говорите ему всего. Архив наш, помните это!
Появившийся Куприн холодно раскланялся с убегающим Якобсеном и раздраженно бросил:
– Если так и дальше пойдет, товарищ Каленин, то мне придется обратиться в Минвуз с просьбой о вашем отзыве из Бонна. А там недалеко и до исключения из рядов КПСС. Стыдно!
Всю дорогу до посольства Куприн не произнес ни слова, а когда прибыли на место, завел Каленина в комнату для секретных переговоров, включил приборы для подавления прослушивания и куда-то исчез.
Оставшись один, Каленин загрустил. Он увидел всю историю минувшего дня как бы со стороны и внутренне полностью согласился с выводом Куприна. Действительно, стыдно и абсолютно нелепо! Ну как объяснить, зачем он поперся на встречу с этим недобитым эсэсовцем?! Или взять экстравагантного профессора. Зачем он его позвал? А тот вырядился как чучело огородное да еще ввязался в драку! Если честно смотреть на вещи, то немецкая полиция абсолютно права, подозревая Каленина в патологической склонности плодить вокруг себя конфликты… И ведь клятвенно обещал Куприну не делать без его ведома ни шагу! И вот – нарушил данное слово, опять вляпался в скандал…
Куприн вошел в комнату настолько бесшумно, что Каленин пропустил сам момент его появления. Увидев краем глаза тень, он вздрогнул и резко обернулся. Куприн стоял возле прибора, обеспечивающего глушение, и что-то крутил на его панели. Беркас был здесь уже не первый раз и не переставал удивляться, зачем на территории советского посольства нужен такой режим секретности.
– Неужели кому-то интересны наши с вами беседы? – удивленно спросил он как-то раз Куприна.
– А как вы думали? – строго ответил тот. – Идет идеологическая война двух систем! Перестройка, конечно, гарантирует их мирное сосуществование в политической и экономической сферах. Но идеологическая борьба – она, как известно, не терпит компромиссов. Она неизбежно будет обостряться. Вот вы думаете, немецкие спецслужбы за вами не наблюдают? Еще как наблюдают! И при случае непременно попытаются вас завербовать. Поэтому бдительность терять нельзя!..
На этот раз Куприн был явно не расположен к задушевным разговорам. Он подошел к столу и неожиданно с размаху грохнул по нему кулаком. Потом потряс ушибленной рукой и стал разминать пальцы, наблюдая за реакцией Беркаса.
Тот инстинктивно вжал голову в плечи и приготовился к самому худшему.
– Ну-с-с-с, – грозно прошипел Куприн, – что будем делать? Вот, смотрите! – Он толкнул к Каленину лист бумаги. Это был факс, в котором полицейское управление города Бонна информировало советское посольство о том, что стажер Боннского университета, гражданин СССР Б.С. Каленин, был отпущен под поручительство советника-посланника Куприна Н.Д., после того как стал участником инцидента в кафе на аллее Аденауэра. Посольству рекомендовалось провести беседу с господином Калениным в целях разъяснения ему правил пребывания в европейских странах.
– Разъяснить вам эти правила? – издевательски спросил Куприн.
– Не надо… Я звонил вам, Николай Данилович. Честное слово! Спросите вашу секретаршу. Вы были в командировке.
– А я знаю, молодой человек! Знаю! Только надо было дозваниваться, а не звонить! Надо было сказать секретарше, что дело не терпит отлагательств! Она бы меня нашла. А ваша самодеятельность просто возмутительна! Как вы думаете, что будет, если я отправлю этот факс в Москву? Как там отреагируют на поведение советского стажера, члена партии, в логове капитализма?! В самом сердце империалистического блока НАТО?! А??? Это, товарищ Каленин, в самом лучшем случае – разгильдяйство, а в худшем – антисоветчина чистой воды!
Перспектива быть обвиненным в антисоветчине Каленина откровенно испугала. Он представил, как возвращается в Москву, как появляется на факультете и как секретарь партбюро доцент Телешев, с которым он безысходно не ладил, злорадно говорит ему: «Ну что, Каленин! Прав я был, когда проголосовал против решения о твоей стажировке! Смотри: из семьи ты ушел, „амуры“ со студентками крутил, на писателя Бунина всякую напраслину возводил! А теперь вот звание советского преподавателя опозорил на всю Европу! Ты, часом, не шпион, Каленин?! Одним словом, исключать из партии тебя будем за действия, нанесшие непоправимый ущерб нашей социалистической Родине! А потом и с работы вышибем. Нельзя тебе молодые души советских студентов доверять!..»
