Для Спасского, как и для Шмида, худшее только начиналось.
Доску передвинули в неуютную пустую комнату за сценой, где обычно играли в настольный теннис. Она была небольшой, примерно 75 на 30 футов, со скошенным потолком. С одной стороны располагались окна, выходившие на газоны у главной дороги. Можно было слышать шум проезжающих машин и крики веселящихся детей.
Спасский прибыл вовремя и уже сидел за доской. Шмид открыл окно; Спасский тревожно озирался в поисках Фишера. Соперник появился и немедленно впал в ярость. Организаторы установили телекамеру, обернув её одеялами, чтобы транслировать партию собравшейся в зале тысячной аудитории, а также журналистам и комментаторам в пресс-центре. «Никаких камер!» — орал на Шмида Фишер. Затем он стал проверять всю комнату, включая и выключая свет. Когда Шмид возразил, что это мешает Спасскому, Фишер закричал на него, чтобы тот заткнулся.
Побледнев, Спасский встал. Шмид вспоминает: «Когда Бобби снова начал возмущаться, Борис окончательно расстроился и сказал: "Если вы не прекратите перебранку, я вернусь в зал и потребую, чтобы партия проводилась там"». Претендент тут же набросился на чемпиона мира, и Шмид в панике упросил Спасского продолжать игру: «Борис, вы же обещали». Потом повернулся к Фишеру: «Бобби, пожалуйста, прояви понимание». «Я чувствовал, что это был единственный шанс собрать их вместе, — объясняет он ныне. — Они казались двумя взрослыми мальчишками, а я — самым старшим. Я положил им руки на плечи и усадил в кресла. Борис сделал первый ход, и я пустил часы».
Так, 16 июля 1972 года, в пять минут шестого матч на первенство мира по шахматам наконец начался по-настоящему.
Шмид не раскаивается в своей нетрадиционной тактике: «Я мог сказать Бобби: если ты споришь об условиях, то не обязан оставаться в этой комнате. Ты имеешь право подать новую жалобу. Но я подумал — и, скорее всего, так бы оно и случилось, — что он уйдет и уже никогда не вернётся. Это был поворотный момент в матче».
Фишер отставал от чемпиона на два очка. Он ни разу не побеждал Спасского и теперь играл чёрными. Тем не менее уже в начале партии он бросился в ожесточённую атаку; наконец-то всё внимание было приковано к тому месту, к которому оно и должно было быть приковано, — к шахматной доске. «Это было потрясающе!» — восклицает один из очевидцев. Одиннадцатый ход Фишера конь h5 стал настоящим шоком: слева его пешечная структура превратилась в хаос, исчезла пешка, защищающая его короля. Один эксперт в Рейкьявике назвал ход «абсолютно новой концепцией»; Спасский провел полчаса, изучая позицию.
Гроссмейстер Ройбен Файн, психоаналитик, считал, что такие ходы, как конь h5, объясняют двойственные чувства Фишера по отношению к женщинам. Фишер, утверждал он, любил атаковать центр противника с флангов. Проведя профессиональный анализ, он заключил, что тенденция Фишера придерживаться края была, «скорее всего, шахматным эквивалентом побега, которым он всегда угрожал», и что этот побег был прямо связан с его отношением к женщинам.
Другой гроссмейстер изумлялся: «Бобби атакует так, словно сражается за свою жизнь». Спасский проигрывал. При откладывании партии Фишер записал ход, который, по словам его биографа Фрэнка Брэйди, привел претендента в ликование. «Я запечатал нокаут! — шумно радовался он, стуча кулаком по ладони. — Я разобью его в пух и прах! Ха-ха!».
После ночного анализа отложенной позиции с гроссмейстером Исааком Болеславским, прибывшим в Исландию с кратким визитом, Спасский открыл запечатанный ход — слон d3 — подумал пять минут и сдался. Шмид извинился перед публикой за несостоявшееся шоу. Люди заплатили по доллару за минуту и увидели только один ход. Через десять минут после ухода Спасского вбежал Фишер и узнал о своей победе. Он выиграл у Спасского впервые в жизни.
Доигрывание третьей партии проводилось на основной сцене. Накануне вечером Спасский написал Шмиду письмо, неофициальный протест, доставленный ему незадолго до полуночи. Он заявил, что задняя комната его не устраивает: слишком громко работают кондиционеры, отвлекает шум машин и крики детей за окном (любопытно, что Фишера дети не беспокоили). Оставшиеся партии должны проводиться в зале, согласно правилам матча. Фишер, воодушевлённый победой, согласился вернуться в зал, если не будет вестись съёмка. Тораринссон проследил за этим, поставив Фокса в затруднительное положение и дав ему повод поворчать насчёт законности подобных действий. Тораринссон легко принял такое решение. «Съёмки не главное, — сказал он. — Матч важнее. Если это единственный способ, чтобы он состоялся, мы поступим именно так».
В связи с письмом Спасского организационный комитет и представители делегаций встретились на следующее утро — немного позднее, чем следовало бы, — чтобы обсудить законность перенесения партии в заднюю комнату. Голомбек, самый опытный деятель в шахматном мире, сказал комитету, что может припомнить только два случая, когда партии переносились в другое место из-за проблем с первоначальным помещением: в матчах Ботвинника со Смысловым и Ботвинника с Татем. В обоих случаях новое место предполагало возможность размещения зрителей.
Слева направо: Ефим Геллер, Спасский. Фишер и Уильям Ломбарда. Спасский помог спасти матч.
Затем заговорил Шмид. Он сказал, что Спасский проявил спортивный дух, достойный восхищения, легко согласившись перебраться в заднюю комнату. На всякий случай главный арбитр добавил: «Я спас матч, но не собираюсь впредь принимать подобных решений».
Похвала Спасского за его спортивность вызвала горькие комментарии в советском стане. Ивонин в дневнике отметил, что поведение претендента нанесло чемпиону тяжёлый удар. Спасский сказал, что его представления о Фишере пошатнулись: «Я идеализировал Фишера. Третья партия разрушила мой идеализм». Он находил в Фишере нечто беспокоящее, то, что он определил как «животное начало».
Вечером советская делегация собралась на встречу с послом Аставиным. Все согласились, что в отношении Фишера больше не должно быть никакой «благотворительности» — сами-то американцы ею не отличаются. Группа считала, что американцы намеренно сеяли хаос, чтобы вывести Спасского из равновесия и выбить его из колеи, в чем преуспели.
Позже Анатолий Карпов, говоря о неявке Фишера на вторую партию, заметил: «Это был гениальный ход. Ход, рассчитанный именно на Спасского. Ход, доказывающий, что Спасского он знал превосходно. Будь на месте Спасского, скажем, Петросян, тот бы только облизнулся, полакомившись дармовым очком».
Но не только советские обратили внимание на то, сколь разрушительными для чемпиона оказались эти события. Брэйди писал, что победа вернула претенденту цельность — он пустил кровь, и её струйка, говорит Брэйди, «превратилась в поток энергии, истекающей из духа Спасского».
Что же, в конце концов, двигало Фишером? Многие наблюдатели, включая некоторых представителей советского шахматного истеблишмента, считали, что он попросту боялся играть. Покинуть Исландию Фишеру было так же сложно, как и прибыть туда. Маршалл полагал, что, когда дело дошло до решения, «он меньше боялся игры, чем неизвестности. Но играть он действительно боялся».
