Лишь на борту комфортабельного «боинга» я вздохнул свободнее.
Какой простор! Вылет ожидался минут через десять, а салон нашего бизнес-класса был заполнен меньше чем на две трети. Место слева от меня тоже пустовало. Справа, возле иллюминатора, уже дремала какая-то помятая будка. Как только я занял свое четырнадцатое кресло, будка приоткрыла один глаз и мутно спросила:
— Ты не хохол, нет?..
Я помотал головой.
— Не люблю хохлов, — созналась помятая будка, приоткрывая и второй глаз. — Они, блин, повесили у меня предка, гвоздями к стенке прибили... Все-таки событие, правда, блин? Можно было культурно отметить, нормально выпить-покушать... А они банкет устроили — на ко-пей-ку! Скупые, жуть! Мы еще по второй не разлили, а вся икра уже тю-тю... — Глаза соседа закрылись так же внезапно, как и открылись. Голова съехала на грудь. — Разбуди меня в Красно... ярске... я там вылезу... — невнятно проговорил он и отрубился.
Никакой посадки в Красноярске у нас, разумеется, не ожидалось: мы летели строго через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Я крепко пристегнул ремнем эту бессмысленную пьяную харю, очень надеясь, что она продрыхнет хотя бы до Мадрапура. Или, того лучше, до самого Кейптауна. Пусть потом разбирается с тамошними хохлами.
За пару минут до взлета объявился сосед слева. Был он белобрыс, пухл, имел двойной подбородок и серые рыбьи глазки. Ему бы еще на голову пробковый шлем — получился бы вылитый юаровский плантатор с обложки старого журнала «Крокодил». Не дай Господи, затосковал я, если он решит поговорить со мной на родном языке...
Я как в воду глядел!
Едва наш «боинг» оторвался от земли, как этот плантатор уставил на мою персону рыбьи буркалы и, принимая меня за соплеменника, требовательно сказал:
— Глюкауф.
На языке африкаанс это могло обозначать все что угодно. «Доброе утро» или «подвиньтесь», «сегодня хорошая погода» или «у меня в ботинке гвоздь». Я сделался южноафриканцем так скоропостижно, что не добыл себе даже карманного разговорника.
— Глюкауф! — настаивал плантатор.
Совсем не реагировать было глупо. Отвечать ему по-русски или по-английски — весьма подозрительно для исконного бура Ван дер Сыроежкина. Проще всего было сыграть глухонемого бура. Я вытаращил глаза и легонько помычал в ответ, шевеля пальцами, как это обычно делают глухонемые.
Плантатор испуганно отпрянул от меня. И, еле дождавшись, когда мы наберем высоту, торопливо пересел отсюда в дальний конец салона.
Однако сиденье его пустовало недолго. Стоило капитану лайнера Бену Стормфельду на трех языках пожелать нам из динамика приятного полета, как на свободное место плюхнулся еще один мой соседушка — с ближайшего кресла через проход. Не без содрогания я узнал в этом долговязом живчике одного из двух недоумков, которые сегодня перли через таможню валенки.
— Ловко вы отшили этого педика, — похвалил меня новый сосед и ткнул пальцем в сторону отсевшего плантатора. — Он ведь к нам с Андрюхой тоже клеился в аэропорту. Тоже глюкнуть предлагал...
— Разве это был педик? — удивился я, выходя из образа глухонемого бура.
В мое казино частенько захаживали парни из «Голубой лагуны», и я полагал, будто знаю повадки гомосеков. Белобрысый плантатор никак им не соответствовал.
— Педик, само собой, — заверил меня долговязый. — Ясное дело.
Он взял у подошедшей стюардессы две открытые бутылочки с кока-колой: одну передал мне, а другую взял себе. Свою он, впрочем, туг же опрокинул себе на брюки. Полез в карман за носовым платком — и обронил себе под ноги ключи.
— Не везет так не везет... — печально произнес растяпа, выползая с ключами из-под кресла. — Будем знакомы, — добавил он. — Паша Печерский, оператор телекомпании «Останкино». Со вчерашнего дня собкор на станции «Мирный», в Антарктиде...
Десяток секунд я раздумывал, каким бы псевдонимом прикрыть себя. Вариантов была масса. Чтобы грамотней рулить партийной организацией, я набил себе полный чердак партийной литературы. Должна же она теперь хоть на что-то сгодиться!
— Жора, — представился я. — Жора Плеханов, бизнесмен.
Печерский пожал мне руку и глубоко оцарапал себе палец о мой перстень с бриллиантом.
— Из-за этих педиков, Жора, вся моя жизнь наперекосяк, — угрюмо сказал он мне, промокая кровь платком. — Вообще-то говоря, сперва я и сам оплошал. Мы с Андрюхой, с Мельниковым, назюзюкались в одном колхозе и запороли для новостей съемку Товарища Зубатова...
— Того самого? — лениво полюбопытствовал я. — Кандидата в президенты?
Слава Богу, я всегда избегал общения с телекамерой. И сейчас даже оператор с ТВ не распознал в бизнесмене Жоре Плеханове первого зубатовского зама.
— Во-во, лысого, — кивнул оператор. — Новый наш директор, Полковников, когда ему донесли, встал на уши. Раз так, говорит нам, привезите мне к вечерним новостям чего-нибудь желтенького. Искупите вину. А не то, говорит, уволю к свиньям собачьим...
— Ваш директор — педик? — догадался я.
— Не-ет, он-то как раз наоборот, — помотал головой Печерский. — Слушайте дальше, Жора... Сели мы в «рафик», поехали. Андрюха звонит по дороге в ГАИ: мол, нет ли какой аварии, с жертвами? Аварии, отвечают, нет, но есть хорошая автомобильная пробка в Большом Афанасьевском. Рванули мы в Большой Афанасьевский...
Мимо нас стюардесса опять провезла свою тележку. Не желая рисковать, Печерский обеими ладонями медленно обхватил бутылочку с кока-колой и жадно присосался к ней. Пока рассказчик пил, я бросил взгляд в иллюминатор. «Боинг» уже поднялся над облаками, и горизонт был чист. Лишь где-то сзади наш лайнер догоняла маленькая белая тучка, издали похожая на слона.
— Теплая, — разочарованно сказал оператор. — И газ выдохся.
Я снова повернулся к Печерскому. Тот вертел в руках недопитую кока-колу, не зная, куда ее девать. В конце концов ему пришлось-таки допить свою порцию и подняться с места, чтобы засунуть пустую бутылочку в верхнее отделение для мелкой ручной клади. Но едва оператор встал, как самолет ухнул в воздушную яму, а Печерского кинуло в проход между рядами.
— Ссскотство!.. — выдохнул оператор, влезая обратно на кресло.
При падении он ушиб колено и еще минут пять растирал его рукой, полосуя собственные брюки острым краем стального браслета от часов. Я терпеливо ждал возобновления рассказа.
Наконец, Печерский оставил свое колено в покое и спросил:
— Вы знаете, Жора, кто в России самый главный педик?
— Наверное, Фердинанд Изюмов, — предположил я.
— Чепуха! — горячо возразил телеоператор. — Мелочевка. Самый главный педераст — Железный Болек!
Это было что-то редкое. Среди компромата на Болека, который перед выборами у нас сливали в партийной прессе, подобного мне не попадалось. В основном, наши писали, что Глава администрации — тайный агент Ватикана, что он ворует гуманитарные деньги у сирот, вертит Президентом, как хочет, и регулярно имеет президентскую дочь...
