И вот теперь я шел по тем же коридорам — и в упор не узнавал дороги. Тупо-расточительную Византию вдруг сменила экономная деловитая Европа. Варварский шик великой империи начисто сгинул, словно выметенный вон после генеральной уборки. Интерьеры вокруг сделались проще и строже. В простенках повисли легкие солнечные акварели: пейзажики, виды городов, натюрморты с цветами и фруктами. Ни громадных напольных ваз, ни тяжелых гобеленов с бдительно надзирающими богатырями — будто их и не было здесь никогда. Исчезли душные бархатные портьеры вместе с пыльными красными коврами на лестницах. Выветрились запахи плесени и нафталина. Незаметные кондиционеры теперь гнали по коридорам легкий теплый бриз с чуть заметным морским ароматом. Куда-то подевались огромные люстры, в любой момент готовые упасть и расплющить тебя в лепешку. Вместо них с потолка спустились на тонких и прочных нитях изящные плафоны дневного света — целые гроздья ярких голубоватых шариков. Даже потемневший мрамор стен, оставаясь по-прежнему сам собой, теперь казался вполне современным облицовочным материалом: почти невесомой пластмассой, умело декорированной под мрамор.
Это был совсем другой Кремль, совершенно мне не знакомый. Новый, непривычный, нестрашный. Я скосил глаз на Сердюка: не заметил ли он по моему лицу признаков наступающего маразма? Сердюк скосил глаз на меня и тихо выдохнул:
— Ни хрена себе ремонтик!
Стало быть, мозги мои в порядке, успокоился я. Просто нынешние российские власти прорубили еще одно окно на Запад. Меньше угрюмой самобытности, больше делового комфорта. Московия цивилизуется, хочется ей того или нет. Музей этнографии хорош для туристов, но, увы, неподходящее место для ведения крупных дел на высшем уровне. А в этой новой атмосфере Кремля уже неудобно по привычке стучать скипетром по полу, по-отечески карать и миловать, раздавать деревеньки и оплеухи, жаловать чины и кредиты с царского плеча.
Зато очень удобно аккуратно требовать выполнения обязательств и погашения долгов, учета векселей и выплаты процентов. Вежливо, спокойно и по-европейски дотошно. Стиль администратора пана Болеслава, надо полагать. Может, он не поляк, а все-таки немножко немец? Скажем, по материнской линии? Наличие какой-нибудь мамы-Штольц объяснило бы природное стремление к «орднунгу» в сонном царстве Обломовых. Надо при случае выяснить это у референта Сердюка, Безпека-то обязана знать такие тонкости.
Референт Сердюк между тем вовсю крутил головой, зачарованно следя за четкой и слаженной поступью почетного караула, который теперь совсем не напоминал конвой. Первоклассный дипломатический эскорт — другое дело. Пестрого музейного тряпья образца 1812 года теперь как не бывало: бравые молодцы в прекрасно пошитых штатских костюмах грамотно печатали шаг и тянули носок, ухитряясь в то же время не выглядеть ходячими роботами с застывшими напряженными физиономиями. Улыбки на бравых лицах эскорта похожи были на естественные, от пиджаков ненавязчиво пахло дорогим парфюмом, рации «уоки-токи» во внутренних карманах музыкально попискивали в такт шагам. Швейцарская гвардия, да и только.
— Красиво идут, — завистливо шепнул мне на ухо Сердюк. — Интеллигенция... Куда там нашему быдлу!
Первая фраза показалась мне очень знакомой, однако я не смог сообразить, откуда мой референт ее выкопал. Из какой-то телерекламы, не иначе. Любимый отдых Сердюка — торчать у телевизора и переключать каналы. При этом передачи на ридной украиньской мове-нэньке этот тип нахальным образом игнорирует. Патриотизма ни на грош.
— Ведите себя прилично, господин референт, — вполголоса посоветовал я своему спутнику. — И не забудьте, что по штатному расписанию вы еще и переводчик премьер-министра. Перекладач першого министра, розумиете?
— Трохи розумию, — кислым голосом прошелестел Сердюк. — Со словарем. Сами ведь знаете, Василь Палыч: детство в Донецке, школа КГБ в Москве... Разве я должен здесь чего-то переводить? — опасливым шепотом добавил он и покосился на почетный караул.
— А як же! — с серьезным видом ответил я, решив немного попугать референта. На такую высокую встречу я брал его впервые, пусть слегка понервничает. — Протокол, пан перекладач.
— Перекладаты усю розмову? — мигом струхнул несчастный Сердюк. Как видно, служба в Безпеке не приучила его к нештатным ситуациям такого рода. Он бы, наверное, сейчас предпочел ночной десант в горах Джанкоя, с одним лишь ножом в зубах. — Усю? Вид початку до конца?.. до кинця?
Сжалившись над референтом, я отрицательно помотал головой.
— Тильки привитання, — тихо объяснил я. — Приветствие. Хоть с этим-то справитесь?
Конечно, во время протокольных мероприятий такого уровня обеим сторонам официально предписывалось вести весь диалог на своих государственных языках. Другое дело, предписание это пока никем у нас не выполнялось. В высших эшелонах трудолюбиво корпели над учебниками, истово зубрили мову, но всеми тонкостями языка Шевченко и Коцюбинского еще никто не овладел. Даже разговорный украинский самого пана президента нашей республики еле-еле тянул на суржик харьковского розлива. Пан президент всю жизнь проработал директором электробритвенного завода-гиганта на Харьковщине. Кто же знал, что в конце века нам обломится независимость? Она же незалэжность.
— Це я зможу зробыты, — успокоился Сердюк. — Приветствие у нас на мове будет... будет... Вот! «Доброго ранку», верно?
— Почти, — вздохнул я. — Так, немного промахнулись во времени.
«Доброго ранку» было часов шесть назад, когда в утреннем аэропорту нас встречал мой российский коллега, премьер-министр Шлычков со свитой. На летном поле было довольно прохладно, и мы сократили процедуру до минимума. Торопливо обняв меня и церемониально чмокнув в щеку (для этого низенькому Шлычкову пришлось встать на цыпочки), премьер сунул мне хлеб-соль на рушничке и поспешил к другому самолету, на котором немедля отбыл в Брюссель. Я не обиделся на краткость ритуала встречи: за два дня до выборов Москва надеялась получить от МВФ внеочередной беспроцентный валютный транш на развитие демократии в России...
Сердюк тактично тронул меня за рукав, отвлекая от воспоминаний. Я снова вернулся в Кремль. Штатские гвардейцы уже завершили свой марш и теперь красиво выстроились у входа в Екатерининский зал. Фотографы числом около полудюжины направили свои объективы на закрытые двери. Невидимый оркестрик под управлением фортепьяно сыграл сначала гимн Александрова, а затем «Ще не вмерла Украина». Мой внутренний голос, до поры притихший, недовольно завелся снова. Внутренней Безпеке не понравилось, что начало нашего гимна сыграно-де было не в той тональности. Не сделано ли это с дальним умыслом? Не играет ли невидимый пианист на руку антиукраинскому лобби? Я мысленно призвал к порядку свою больную интуицию, напомнив про совет не стрелять в пианистов, которые играют как умеют. «Значит, плохо умеют», — огрызнулась интуиция, однако притихла.
И вовремя. Как только отзвучали последние такты обоих гимнов, двери в зал распахнулись и румяный протокольный чиновник важно, но без излишнего подобострастия объявил:
— Президент Российской Федерации.
