И вот день в самом разгаре, а от вождя — ни слуху, ни духу. А вечером, между прочим, теледебаты в «Останкино». С-с-скотина.
Уже минут сорок я пытался связаться с Зубатиком по мобильному телефону, но пока безрезультатно. После набора номера сразу начинались помехи, потом сквозь них пробивался виноватый комариный писк в трубке — и отбой. Видимо, колхоз располагался в зоне неуверенного приема сотовой связи. Техника у нас просто на грани фантастики, вернее, за гранью. Предлагал же я генсеку съездить выступить на обойную фабрику: оно и в центре Москвы, и у меня с ними контракт на двести кусков, не отвертятся от гостя. Нет! К земле-матушке вождя потянуло, босоногое детство в башку ударило. По-хорошему и мне надо было поехать вместе с генсеком, подстраховать его тылы. Но уж извините, не смог себя пересилить. На колхозы у меня сильнейшая аллергия со студенческих еще времен, когда абитуриент МГУ Сыроежкин целый месяц барахтался в подмосковной грязи среди корнеплодов, жрал склизкую овсянку и вдобавок подцепил желтуху. Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном... Там хорошо, но мне туда не надо.
Снова набрав комбинацию из двойки, трех нулей и трех шестерок, я снова услышал в трубке шум, писк и отбой. Вот дьявол! Опять не соединилось. В принципе каких-то опасных инцидентов в колхозе «Заря» я не боялся. Четверка преданных телохранителей во главе с бугаем Ивановым спасет вождя от любого злоумышленника, если такой вдруг и объявится среди трудового крестьянства. Но вряд ли таковой здесь отыщется: грязные лапотники — наш надежнейший электорат. В этой ботве киллеры не произрастают. Больше всего навредить Зубатику способен сам Зубатик.
Я дотянулся до пульта телевизора, попал на середину новостей первого канала — и моментально убедился в своей правоте. От злости я чуть было не разбил безответный ящик. Сначала еще все шло более-менее нормально. Показали коров, затем колхозников, дали речь генсека. Но зато потом! Этот государственный муж, наверное, объелся любимых груш. Зубатик не нашел ничего лучшего, как выйти в круг и отплясывать. И что отплясывать!.. Ужас!
Злость моя, скорее всего, передалась сотовому телефону, поскольку он тут же произвел долгожданное соединение.
— Вас слушают, — отозвался трубный бас. Это был кто-то из четверки телохранителей. Не то Лукин, не то Марков, я их голоса постоянно путаю. Кроме баса телохранителя из трубки доносилась тихая неразборчивая музычка.
— Это товарищ Сыроежкин, — еле сдерживаясь, зашипел я. — Зови начальника, морда! Ж-ж-живо!
Через пару секунд в трубке объявился сам вождь.
— Чего стряслось? — невнятно проговорил он, что-то дожевывая. — Пожар, что ли? Если не пожар, перезвони попозже. Тут водочка такая, «Астафьев», на целебных травах, вообще бальзам. И тут еще такие ранние сливы! Мммм! Натурпродукт, без пестицидов. Мои избиратели мне притащили, килограмм десять. И знаешь, как эти сливы называются?..
— Значит, сливы жрешь килограммами, — с ненавистью сказал я. — И танцы танцуешь...
— Танцую, — ответил наш генсек, доктор наук и депутат. — Близость к народу, у меня и в программе визита...
— Ты где находишься? — оборвал его я. — В русском колхозе «Заря» или в израильском... кибуце? Говори!
Возникла пауза. Зубатовский голос пошебуршился где-то вдали от телефона: генсек еще раз выяснял у начальника охраны, не сбились ли они часом с пути и точно ли «Заря» — это «Заря».
— В колхозе, — наконец ответил удивленный генсек. — Стопроцентная гарантия.
— А чего же ты пляшешь в русском колхозе?! — заорал я.
— Как чего? «Калинку», — совсем растерялся Зубатик.
Я едва не разбил об стол трубку сотового телефона. Что за божье наказанье! Нашему вождю в детстве на ухо наступил не медведь, а здоровенная американская обезьяна Кинг-Конг.
— Твои пляски показали по первому каналу, — простонал я. — И это была не русская «Калинка». Это был знаменитый еврейский танец «Семь сорок»!
13. «МСТИТЕЛЬ»
«Природа боится пустоты», — любил повторять наш покойный сержант, доверху наполняя свою флягу и наглухо закручивая ее крышкой. Раньше я считал эту ахинею обычным сержантским подколом, типа его дребедени про коммунального соседа. Как же, пустоты! Уж нам-то, спалившим километров сто «зеленки» между Ялыш-Мартаном и Партизанском, отлично было известно, что природа боится лишь одного — напалма.
И вдруг, всего три затяжки назад, я сообразил: ведь не врал нам покойник! Не издевался, как обычно, а правду говорил! Иначе с чего бы на том самом месте, где была и откуда недавно сбежала моя боль, сразу завелось так много интересных мыслей? Только что было пусто, и вот там опять густо, свободного сантиметра не осталось! Мысли-мыслишки били в разные стороны маленькими газированными фонтанчиками, но голова от них не болела, а, наоборот, сладко зудела изнутри.
Сначала я подумал о Боге.
Бога я видел лишь однажды и плохо разглядел. Помню только, что Бог был пожилой и очкастый. Он стоял у сожженной бронемашины пехоты и плакал, глядя на нашу штурмовую роту, от которой в тот раз осталось полтора отделения промерзших замученных доходяг. У Бога был в руках здоровущий мешок, как в детстве у бородатого Деда-Мороза, вытертые лычки медслужбы и тусклые майорские звезды на погонах. В дед-морозовом мешке лежали сухие пайки на всех нас, живых и мертвых. Бог совал нам, живым, в руки по два, по три пакета сразу, плакал и опять совал без разбора, кто сколько сможет унести с собой. И это вам было не общевойсковое пайковое дерьмо — полкило каменных сухарей, три куска рафинада и банка просроченной тушенки, — а настоящий сухпаек, для генералов и старших офицеров: булочки, сыр с колбасой, паштет, рыбные консервы, джем в отдельной упаковке, пачка сигарет «More» и белая пластмассовая вилка, обернутая в такую же белую салфетку. Нам, грязным вшивым чморикам, — салфеточка и вилка! Ни до, ни после того случая в Кара-Юрте нам ничего подобного сроду не перепадало: чудо дважды не повторяется, тем более на войне. Но мне хватило и этого одного раза, я врубился с пол-оборота. Был знак, я его понял. Остальные живые просто схавали жратву, а я понял! Я догадался уже тогда, что Он — велик и прав, Он судит по делам, а рай — это справедливость для всех, независимо от звания, орденов и выслуги. И даже когда я, бесправное контуженное чмо, каратель поневоле, бывший гвардии рядовой с перевернутыми мозгами, приду к Нему и скажу: «Это я пришел!» — Он не отправит меня на райскую гауптвахту и не пошлет драить райский толчок зубной щеткой, но мудро улыбнется и даст мне еще десяток тонких коричневых сигарет «More» с серебристым ободком, а я весь десяток обменяю у ближайшего ангела всего на одну, но с горько-сладким зельем внутри, и не станет тоски, страха и тревоги...
Я сделал небольшую затяжку для разгона и тут же переключился на мысль о ней. О травке-спасительнице. О марихуане ненаглядной. Это волшебное слово я нарочно разделил на две порции, как чересчур большую дозу. Получилось два зарубежных имени, Мари и Хуан. Мари по-русски — это Машка, Маруся, Марья. А Хуан? Харитон, что ли? Нет. Похоже, просто Иван. Теперь сделаем обратное сложение: ссыпем обе дозы вместе, на газетку, как было раньше. Выходит, мари-хуана — все равно что марья и иван... Стоп! Есть же у нас такое растение, иван-да-марья называется. Со школы помню, ботаничка рассказывала... Ха! Почему никто раньше не додумался до такой простой хреновины? Сегодня один косяк с марихуаной у «Кузнецкого моста» недешево стоит, а иван-да-марья, наверное уж, бесплатно растет в любом подмосковном лесу или овраге. Каждый может собрать гербарий на косячок-другой. Без-воз-мезд-но, дураки вы липовые, то есть даром! Вот — счастье, вот — права! Послезавтра меня уже не будет, и никто не узнает, как все просто. «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца!..» — на всю комнату продекламировал я, зажмурился, поймал еще один бьющий неподалеку фонтанчик.
