Сикорский обратился к швейцарскому Международному Красному Кресту с просьбой провести независимое расследование.
Двадцатого апреля «Правда» возмущенно ответила Сикорскому, написав, что в сорок первом, во время отступления Красной армии, поляки попали в руки нацистов, которые их расстреляли, а теперь устроили провокацию.
Двадцать шестого апреля Советский Союз разорвал отношения с эмигрантским правительством Польши.
Зная геббельсовские приемы, в катынской истории сомневались решительно все, даже Бенито Муссолини: итальянское фашистское правительство рекомендовало своим журналистам не писать на эту тему.
Но немцы делали все, чтобы им поверили. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер предложил пригласить в Катынь Сикорского с его экспертами, дав им гарантии безопасности. В Катыни собрали международную комиссию из видных европейских судебных медиков и криминалистов. Приехали представители польского Красного Креста. Исследование трупов, а извлекли четыре тысячи тел, доказало: время смерти — весна сорокового. В могилах нашлись документы расстрелянных, и даже дневники, которые польские офицеры вели до последних дней своей жизни.
Когда Смоленск был освобожден, в ответ на немецкую пропагандистскую кампанию вокруг Катыни в Советском Союзе была создана комиссия под председательством академика Николая Ниловича Бурденко, главного хирурга Красной Армии и первого президента Академии медицинских наук. Комиссия представила заключение, что это немецкая провокация, на самом деле поляков расстреляли сами немцы. Единственным реальным аргументом комиссии Бурденко было то, что всех поляков убили из оружия немецкого производства.
Комиссии Бурденко на Западе не поверили, но Россия оставалась союзником в борьбе с Гитлером, поэтому на преступление в Катынском лесу просто закрыли глаза. В Нюрнберге, где после войны судили главных нацистских преступников, по требованию советской делегации эта тема не возникала.
Но поляки не забыли о Катыни. Первым, кто озаботился катынской проблемой, был Хрущев. Он не подписывал решение политбюро о расстреле польских офицеров и представителей интеллигенции, но знал, что с ними произошло.
Осенью тридцать девятого года Сталин и Гитлер поделили Польшу. Красная армия заняла территорию с населением в двенадцать миллионов человек. В советский плен попало около двухсот пятидесяти тысяч польских солдат и офицеров.
Армия не знала, что делать с таким количеством военнопленных. Не было ни конвойных войск, чтобы их охранять, ни продовольствия, чтобы их кормить. Нарком обороны Ворошилов и начальник генерального штаба Шапошников высказывались за то, чтобы, как минимум, рядовых солдат бывшей польской армии распустить по домам.
Сталин нашел другое решение: пленных поручили наркомату внутренних дел. Девятнадцатого сентября тридцать девятого года нарком Берия подписал приказ об образовании Управления по делам военнопленных (во время Великой Отечественной его переименуют в Главное управление по делам военнопленных и интернированных) и создании сети приемных пунктов и лагерей-распределителей.
Офицеров, генералов, чиновников, полицейских, видных представителей интеллигенции, священников, судей, промышленников разместили в трех лагерях — в Козельске, Старобельске и Осташкове. Среди офицеров было много учителей и врачей, мобилизованных в армию с началом войны. Среди полицейских основную массу составляли рабочие и крестьяне, которых мобилизовали в полицию, потому что они не могли в силу возраста или здоровья служить в регулярной армии. Лагерное начальство предлагало распустить их по домам. Нарком внутренних дел Берия отверг это предложение.
Поляки не понимали, почему их не выпускают, почему не разрешают связаться с родными и получать письма. Большинство хотело воевать с немцами и просило разрешить им уехать в Англию или Францию. Советский Союз как союзника нацистской Германии они не любили и своих чувств не скрывали.
Нарком внутренних дел Берия доложил Сталину:
«Все они являются заклятыми врагами советской власти, преисполненными ненависти к советскому строю… Они пытаются продолжать контрреволюционную работу, ведут антисоветскую агитацию. Каждый из них только и ждет освобождения, чтобы активно включиться в борьбу против советской власти.»
Поступавшая от чекистов информация, видимо, укрепила Сталина в мысли, что от польских офицеров надо избавиться: враги они и есть враги. Выпускать их нельзя, держать в лагере до бесконечности себе дороже.
Тем более, что вождь поляков не любил еще с Гражданской войны. Когда наркомом внутренних дел был Николай Иванович Ежов, по всей стране арестовывали поляков.
Хрущев вспоминал, как в разгар борьбы с поляками, он приехал в Москву с Украины на заседание политбюро:
«Сталин вошел в зал и сразу же направился к нам. Подошел, ткнул меня пальцем в плечо и спросил:
— Ваша фамилия?
— Товарищ Сталин, я всегда Хрущевым был.
— Нет, вы не Хрущев, — он всегда так резко говорил. Вы не Хрущев. — И назвал какую-то польскую фамилию.
— Что вы, товарищ Сталин, мать моя еще жива… Завод стоит, где я провел детство и работал… Моя родина Калиновка в Курской области… Проверить можно, кто я такой…
— Это говорит Ежов, — ответил Сталин.
Ежов стал отрицать. Сталин сейчас же в свидетели позвал Маленкова. Он сослался, что Маленков ему рассказал о подозрениях Ежова, что Хрущев не Хрущев, а поляк. Тот тоже стал отрицать. Вот какой оборот приняло дело, начали повсюду искать поляков. А если поляков не находили, то из русских делали поляков…»
Пятого марта сорокового года политбюро приняло решение:
«1. Предложить НКВД СССР:
1) Дела о находящихся в лагерях для военнопленных 14.700 человек бывших польских офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, разведчиков, жандармов, осадников и тюремщиков, 2) а также дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии в количестве 11.000 человек членов различных контрреволюционных и диверсионных организаций, бывших помещиков, фабрикантов, бывших польских офицеров, чиновников и перебежчиков рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела.
2. Рассмотрение дел провести без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения…»
Выполняли решение политбюро начальники Калининского, Харьковского и Смоленского областных управлений НКВД.
Во внутренней тюрьме областного управления одну из камер обивали кошмой, чтобы не было слышно. Пленных по одному заводили в камеру, надевали наручники и стреляли в затылок. Пользовались закупленными в Германии пистолетами марки «вальтер» — их доставляли из Москвы чемоданами.
Трупы на грузовиках вывозили за город и закапывали в районе дач областного НКВД: сюда чужие люди не зайдут. Трупы укладывали, как сардины в банке, голова к ногам, ноги к голове. Когда операция закончилась, братскую могилу засыпали землей и сажали елочки. Но часть пленных из Козельского лагеря расстреляли прямо в Катынском лесу. Эти могилы и обнаружили потом немцы, заняв Смоленск.
