Персидский посланник под Новый год прислал по традиции руководителям наркомата пару бутылок шампанского и коньяка. Большевики торжественно вылили спиртное в камин и на следующий день еще заставили любезного посланника извиняться…
Некоторые чиновники бывшего министерства завели разговор о возвращении на работу, но обставили это условиями, показавшимися новой власти неприемлемыми. Посему на здании наркомата появилось залихватское объявление: «Старых чиновников просят предложениями своих услуг не беспокоить». Набрали новых людей. Всем объясняли, что иностранную политику государства будут определять не они, а Совет Народных Комиссаров. Ставки жалованья были весьма демократичными: руководителям наркомата платили 500 рублей, водителям — 450, курьерам — 300. 1 декабря 1917 года в наркомате по иностранным делам насчитывалось тридцать человек, к Новому году — больше ста, а в январе 1918-го — уже двести. В аппарате наркомата собралась разношерстная публика: левые эсеры, анархисты.
Никакой нормальной дипломатической работы в эти месяцы не велось, потому что мир не признавал Совет Народных Комиссаров. Но пока в Брест-Литовске не был заключен мир с немцами, иностранные миссии в Петрограде поддерживали какие-то формальные отношения с советской властью. Дипломаты приходили в наркомат, надеясь убедить новую власть не проводить национализацию иностранной собственности и не отказываться от своих обязательств по сделанным в Европе займам. Шведского посланника обидели, назвав его правительство буржуазным. Он энергично запротестовал, уверяя, что у него в стране правительство не буржуазное, а демократическое. Сербский посланник надеялся найти в наркомате какое-то понимание, но с ним завели разговор о «великосербском империализме». Он не остался в долгу и заявил, что большевики сами империалисты и большой разницы между Троцким и царским министром иностранных дел Сазоновым он не видит.
Французская миссия отказывалась именовать комиссариат по иностранным делам «народным», но от нее просто не принимали никаких документов. Французам пришлось пойти на попятный. К иностранным дипломатам сотрудники наркомата относились достаточно пренебрежительно.
Когда в Соединенных Штатах были приговорены к смертной казни несколько анархистов, их питерские единомышленники решили провести демонстрацию протеста под окнами американского посольства. Сотрудники НКИД не без злорадства предупредили об этом посла. Тот немедленно обратился к Ленину с требованием обеспечить безопасность посольства. Ленин сделал наркомату выговор: зачем лишний раз пугать послов?
В середине января 1918 года румынские войска окружили русские части, которые братались с австрийцами, и арестовали полковые комитеты. Совнарком предъявил румынскому правительству ультиматум: немедленно освободить арестованных и наказать виновных: «Неполучение ответа на это наше требование в течение 24 часов будет рассматриваться нами как новый разрыв, и мы будем тогда принимать военные меры, вплоть до самых решительных».
Ленин приказал комиссариату по военным делам арестовать все румынское посольство во главе с посланником Константину Диаманди и румынскую военную миссию. В сообщении Совнаркома говорилось: «Обычные дипломатические формальности должно было принести в жертву интересам трудящихся классов обеих наций».
Американский посол Фрэнсис позвонил Ленину и попросил принять весь дипломатический корпус — Троцкого не было в Москве. Ленин дал согласие. Сотрудники НКИД не хотели устраивать такую беседу в парадном зале, украшенном разноцветными половиками и зеркальным трюмо. Кабинет Ленина был слишком небольшим для встречи, но все же остановились на этом варианте. Натащили туда побольше стульев и пошли встречать дипломатов.
Первым появился американский посол. Как дуайен дипломатического корпуса, он представлял Ленину всех дипломатов, и они обменивались рукопожатиями. Затем американский посол, а вслед за ним и французский решительно потребовали освободить румынского посланника. Им зачитали телеграмму Льва Троцкого, в которой говорилось о нападении румын на российские войска. Дипломаты этого объяснения не приняли и не могли согласиться с превращением посла в заложника, считая это средневековьем. Особенно возмутился сербский посланник Спалайкович, который произнес целую речь. Ленина сия картина страшно развеселила. На этом встреча, которая произвела сильное впечатление на иностранных дипломатов, закончилась.
Ленин обещал румынского посла отпустить. Но румыны объявили об аннексии Бессарабии. Совнарком разорвал отношения с Румынией. Некоторые принципы советской внешней политики были заложены в первые же месяцы после революции. Это глубокое неуважение суверенитета других государств и презрение к международным договорам. Советские руководители исходили из того, что «пролетарское государство имеет право на красную интервенцию, походы Красной Армии являются распространением социализма, пролетарской власти, революции».
Но вольница первых послеоктябрьских дней быстро сменилась жестким бюрократизмом. Новой власти нужна была хорошо организованная государственная машина.
«При входе в круглую белую башню у Александровского сада, — вспоминал современник, — у меня были затребованы пропуск и документы. На другом конце моста, в воротах Боровицкой башни, контроль был повторен с еще большей строгостью. Лишь после телефонного запроса в канцелярию, действительно ли комиссаром ожидается такой-то, я получил разрешение войти в Кремль. Идя через мост, я спиною чувствовал взоры не спускавших с меня глаз чекистов.
Здесь не было ни грязи, ни тесноты, ни беспорядка. Здесь все было чисто, чинно и просторно. Чисто и бело от нетронутого снега на тротуарах и по-старинному подтянутых солдат. Менее чем в любом ином месте Москвы была здесь видна революция. Здесь, откуда она исходила, еще царило старинное благообразие. В Кремле большевизм ощущался не разнузданным произволом революции, а твердою революционною властью».
Ни следа не осталось от предреволюционного лозунга равенства.
Только поначалу вожди испытывали те же трудности, что и все.
«В Петрограде — времени не было, — вспоминала Коллонтай. — Когда мы, собственно, ели? Помню только раз, после Совнаркома. Кажется, это было в три часа ночи, в столовой Совнаркома. Нам принесли огромные ломти хлеба с паюсной икрой. Это было удивительно вкусно. Теперь, когда мы сыты, понимаем, что мы, в сущности, голодали всю зиму.
Я помню — еще в ноябре шведские товарищи привезли нам (Совнаркому) ящик с провизией: консервы, колбасы, сыры. Мы делили провизию с канцелярией. Я резала круглый красный голландский сыр, когда Владимир Ильич вышел из своего кабинета и, увидев сыр, остановился:
— Сыр все-таки вещь хорошая.
— Хотите кусочек?
— Давайте.
Я отрезала ему полумесяц. И себе — поменьше. Но тотчас началось заседание Совнаркома. Неудобно было идти с сыром, оставила в канцелярии вместе с пакетиками консервов.
На столе возле Ленина лежал еще не начатый им полумесяц с кусочком свинцовой бумажки, приставшей сбоку. Все заседание поглядывала я на этот кусочек и радовалась своей доле, что съем дома после заседания. Но когда заседание окончилось, в канцелярии не оказалось ни сыра, ни пакетиков с консервами. Кто-то уже “экспроприировал”. И тогда это было настоящее “огорчение”».
