Но уж очень быстро привык он к тому, что вправе лишать людей жизни. 2 августа 1921 года, уже после окончания Гражданской войны, Феликс Эдмундович приказал начальнику Всеукраинской ЧК Василию Николаевичу Манцеву:
«Ввиду интервенционистских подготовлений Антанты необходимо арестованных петлюровцев-заговорщиков возможно скорее и больше уничтожить. Надо их расстрелять. Процессами не стоит увлекаться. Время уйдет, и они будут для контрреволюции спасены. Поднимутся разговоры об амнистии и так далее. Прошу Вас вопрос этот решить до Вашего отпуска…».
Иначе говоря, Дзержинский приказал казнить людей без суда и следствия. А ведь понимал, что этих людей могут амнистировать. Пример Дзержинского показывает, что самый субъективно честный человек не может заменять собой закон.
В марте 1918 года по предложению председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого в Петрограде было решено не применять смертную казнь даже в отношении преступников, совершивших тяжкие преступления. Урицкий был одним из немногих людей, которые тяготились работой в ЧК и не хотели брать на себя грех репрессий. Его убили…
В Гражданскую многие обильно проливали кровь. Но служба в ЧК, расстрельные дела оказались тяжелым испытанием. Не у каждого психика выдерживала. После войны наступила расплата — эпидемия самоубийств среди ответственных работников. Говорили о «физической изношенности старой гвардии».
Эмма Герштейн, писатель и историк литературы, отдыхала в доме отдыха на озере Сенеж. Молодой человек, комсомолец рассказывал о нервозности, присущей его боевым товарищам:
«У одного дрожат руки, другой не может спать, если в щелочку пробивается свет, третий не выносит резких звуков… Все это — результат Гражданской войны, а может быть, и работы где-нибудь в разведке или просто в ЧК».
«Между прочим, у этих комсомольцев, сколько я их ни встречала, — вспоминала Эмма Герштейн, — была одна и та же излюбленная тема: воспоминания о первой жене-комсомолке, почему-то бросившей их. Покинутые мужья грустили. Вероятно, они оплакивали не своих ушедших подруг, а половодье первых лет революции. Мне рассказывал бывший политрук пограничных войск. Служил он где-то на южной границе. Он говорил, что красноармейцы никак не могут войти в берега мирной жизни. К вечеру закружится кто-нибудь на месте, приставит револьвер к виску и кричит:
— Хочешь, удохну?
И при том без всякой видимой причины».
Люди совестливые, люди с тонкой нервной организацией, те, кто не хотел карать, после Гражданской покинули ведомство госбезопасности. Скинули кожанки и с охотой вернулись к мирной жизни, считая, что после войны масштабы репрессий должны закономерно сократиться. Остались те, кто нашел себя на этой работе. К ним присоединилось молодое пополнение, не испытывавшее моральных затруднений. Жестокость, ничем не сдерживаемая, широко распространилась в аппарате госбезопасности. Тем более что беспощадность поощрялась с самого верха. За либерализм могли сурово наказать, за излишнее рвение слегка пожурить.
В начале 1922 года Дзержинского командировали в Сибирь выколачивать хлеб из крестьян. Хлебозаготовки, а в реальности ограбление крестьян, проводились самым варварским образом. С крестьянами, которые не желали отдавать хлеб, обращались как с преступниками. По пути из Ново-Николаевска Дзержинский, недовольный слабонервными помощниками, писал заместителю наркома путей сообщения Леониду Петровичу Серебрякову:
«Красная Армия, видящая, как сажают раздетых в подвал и в снег, как выгоняют из домов, как забирают все, разложилась. Необходимо прислать сюда товарищей, бывших в голодных местах, чтобы они рассказали красноармейцам ужасы голода, чтобы в их душах померкли ужасы продналога в Сибири и чтобы они поняли, что так надо было поступать. Иначе ведь армия наша крестьянская не вылечится от увиденных ею образов».
Добравшись через неделю до Омска, главный чекист страны откровенно признался жене:
«Я должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожиданий Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение… Здесь очень тяжело… Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует моему здоровью. В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами…».
Корни жестокости Дзержинского, как и некоторых других руководителей госбезопасности, будут потом искать в его нерусском происхождении: дескать, поляку русских не жалко, вот своих он бы не сажал. Говорить так — значит вовсе не понимать этих людей. Дзержинского этническое происхождение не интересовало.
В 1920 году, когда Красная Армия надеялась разгромить польскую армию и войти в Варшаву, Дзержинский возглавил польское бюро ЦК. Ленин уже прикинул состав будущего польского правительства, включив в него первым номером Дзержинского.
«Странные чувства рождаются во мне при приближении к Варшаве, — писал Дзержинский жене. — Это опасение, что Варшава сейчас уже не та, какой она была раньше, и что, быть может, встретит нас не так, как мы бы желали… По-видимому, ЦК компартии Польши не сумел овладеть ни массами, ни политическим положением…».
В той среде, в которой вырос Дзержинский, национальные чувства были очень сильны: польская интеллигенция стремилась к независимости, к отделению от России, к созданию своего государства. Он вспоминал: «Мальчиком я мечтал о шапке-невидимке и уничтожении всех москалей».
Но повзрослевший Дзержинский пошел за Розой Люксембург, которая принадлежала к основателям небольшой социал-демократической партии Польши и Литвы. Они вместе, неуклонно отстаивая единство польских и русских рабочих, боролись с националистической партией будущего маршала Юзефа Пилсудского.
Уже в конце жизни Дзержинский в одном из писем скажет:
«Я в жизни своей лично любил только двух революционеров и вождей — Розу Люксембург и Владимира Ильича Ленина — никого больше».
Но исторический спор о праве наций на самоопределение Дзержинский и Люксембург проиграли Юзефу Пилсудскому, который в юности тоже разделял социалистические идеи. Пилсудский был гораздо более жестким человеком, чем Феликс Эдмундович. Он вовсе не признавал компромиссов и переговоров. Пилсудский родился на десять лет раньше Дзержинского и еще успел примкнуть к народовольцам. За участие в покушении на Александра III его отправили в Сибирь.
Многие поляки в Первую мировую сражались на стороне России в надежде после войны добиться независимости. С той же целью Пилсудский перешел на сторону немцев и австрийцев. Но в 1917 году он отказался присягнуть германскому императору, за что его посадили в тюрьму. В 1918-м после краха германской империи он вернулся в Варшаву, чтобы взять власть, которая валялась под ногами. В двадцатом году войска польского лидера Юзефа Пилсудского нанесли неожиданный удар по Красной Армии, стоявшей у ворот Варшавы, и остановили «победоносное шествие коммунизма».
Если бы Красной Армии больше повезло на Западном фронте и Польша вошла в состав Советской России, Дзержинский наводил бы в Варшаве порядок той же железной рукой. Полякам, пожалуй, досталось бы от него еще больше, потому что в Варшаве у него было много непримиримых идеологических оппонентов. Дзержинский был яростным противником польских националистов, которые мечтали о самостоятельном государстве. Он искренне верил, что полякам лучше было бы оставаться в составе единой Советской России.
