Невероятное озлобление и презрение к человеческой жизни, воспитанные затянувшейся Первой мировой войной, умножились полной безнаказанностью, рожденной двумя революциями. Если во враги зачисляли целые социальные классы и группы, это неминуемо приводило к полнейшему беззаконию.
В начале 1919 года Сталин подписал приказ «К войскам, обороняющим Петроград»:
«Настоящим объявляется:
Семьи всех перешедших на сторону белых немедленно будут арестовываться, где бы они ни находились.
Земля у таких изменников будет немедленно отбираться безвозвратно.
Все имущество изменников конфисковывается.
Изменникам пощады не будет. По всей Республике отдал приказ расстреливать их на месте.
Семейства всех командиров, изменивших делу рабочих и крестьян, берутся в качестве заложников…
Белых надо истребить всех до единого. Без этого мира не будет.
Кто сделает хоть шаг в сторону первых, тому смерть на месте.
Прочитать во всех ротах.
По уполномочию Совета Обороны Республики
И. Сталин».
Немалые территории России на протяжении Гражданской войны находились под управлением Белой армии. Что там происходило? В советские времена эта часть истории войны практически не исследовалась. В постперестроечное время произошла радикальная переоценка многих событий, и началась идеализация (часто беспочвенная) Белой армии.
Историки по-прежнему занимают позиции по разные стороны научного фронта: одни — на стороне красных, другие — на стороне белых. Поэтому все еще нет целостной и реальной картины того, что тогда происходило. В реальности в Гражданской войне никто не остался чистеньким.
«Стена против стены стояли две братские армии, и у каждой была своя правда и своя честь, — писал председатель Всероссийского союза журналистов Михаил Осоргин. — Были герои и тут и там; и чистые сердца тоже, и жертвы, и подвиги, и ожесточение, и высокая человечность, и животное зверство, и страх, и разочарование, и сила, и слабость, и тупое отчаяние. Было бы слишком просто и для живых людей, и для истории, если бы правда была одна и билась лишь с кривдой: но были и бились между собой две правды и две чести, — и поле битвы усеяли трупами лучших и честнейших».
«В одной хате за руки подвесили “комиссара”, — вспоминал Василий Шульгин. — Под ним разложили костер. И медленно жарили человека… А кругом пьяная банда “монархистов” выла “боже, царя храни”. Если они есть еще на свете, если рука Немезиды не поразила их достойной их смертью, пусть совершится над ними страшное проклятие, которое мы творим им и таким, как они, — растлителям белой армии… предателям белой армии… убийцам белой мечты».
«Белое дело погибло, начатое “почти святыми”, оно попало в руки “почти бандитов”».
Алексей Васильевич Пешехонов, один из основателей партии народных социалистов, а летом 1917 министр продовольствия Временного правительства, писал о том, что происходило под властью генерала Деникина:
«Или вы не замечаете крови на этой власти? Если у большевиков имеются чрезвычайки, то у Деникина ведь была контрразведка, а по существу — не то же ли самое? О, конечно, большевики побили рекорд и количеством жестокостей превзошли деникинцев. Но кое в чем и деникинцы перещеголяли большевиков».
К Деникину присоединился большой отряд добровольцев, который привел с Румынского фронта полковник Михаил Гордеевич Дроздовский. Он пришел с артиллерией, броневиками, пулеметами.
«Заехали в Долгоруковку, — записывал Дроздовский в дневнике, — отряд был встречен хлебом-солью, на всех домах белые флаги, полная и абсолютная покорность. Как люди в страхе гадки: нуль достоинства, нуль порядочности, действительно сволочной, одного презрения достойный народ — наглый, безжалостный против беззащитных, а перед силой такой трусливый, угодливый и низкопоклонный…
Страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости…».
В Гражданскую противника, собственных сограждан, ненавидели больше, чем в Первую мировую — немцев, чужих. Немцы еще могли рассчитывать на милосердие… Дроздовский попавших к нему в плен расстреливал.
«Пришел Дроздовский, — вспоминал очевидец. — Он был спокоен, но мрачен. Ходил между пленными, рассматривая их лица. Когда чье-нибудь лицо ему особенно не нравилось, он поднимал с земли патрон и обращался к кому-нибудь из офицеров.
— Вот этого — этим, — говорил он, подавая патрон и указывая на красного.
Красный выводился вон, и его расстреливали. Когда это надоело, оставшиеся были расстреляны все оптом».
«В Дроздовского мы верили не меньше, чем в Бога, — писал его подчиненный генерал Антон Васильевич Туркул. — Вера в него была таким же само собой понятным, само собой разумеющимся чувством… Раз Дроздовский сказал — так и надо, и никак иначе быть не может…».
В середине ноября под Ставрополем, у Иоанно-Мартинского монастыря Дроздовский был ранен. Через несколько дней Деникин произвел его в генерал-майоры. Рана казалась пустяшной, в ногу, просто поцарапало пулей. Думали, что Дроздовский вскоре вернется к командованию. Но рана загноилась. Дроздовского доставили в Ростов в синем атаманском вагоне. Туркул вошел к нему в купе и не узнал: это был полускелет. Дроздовский открыл глаза и сказал:
— Только не в двери, заденут, у меня мучительные боли.
Разобрали стенку вагона и вынесли его на носилках. В Екатеринодаре Дроздовский перенес несколько операций, после которых ему стало хуже. Он очень страдал и попросил перевезти его в Ростов к профессору Напалкову. Но и ростовская медицина не помогла.
1 января 1919-го в самую стужу, когда дул ледяной ветер, дроздовцам сообщили, что их командир умер. Из центра города по Большой Садовой они несли его тело на вокзал. Дроздовского, которому не было и сорока лет, похоронили в Екатеринодаре.
«Он как будто бы переступил незримую черту, отделяющую жизнь от смерти, — вспоминал его подчиненный. — За эту черту повел он и нас, и никакие жертвы, никакие страдания не могли нас остановить». В этих словах отразилась почти истерическая вера в вождя. Больше верить было не во что».
Разница между тем, что творилось при белых и при красных, конечно, была — в масштабе террора и в отношении к нему. Советская власть декларировала уничтожение врагов как государственную политику. Красный террор стал обезличенным способом уничтожения, когда брали заложников — из враждебных классов, — и если что-то случалось, их расстреливали. Вот в чем было новаторство большевиков: обезличенное уничтожение целых социальных групп и классов. Белый террор был скорее самодеятельностью отдельных военачальников, таких как Дроздовский.
Похоронили генерала Дроздовского в кубанском воинском соборе святого Александра Невского. А в начале 1920 года, когда белые уже отступали, отряд дроздовцев ворвался в занятый красными город и вывез останки своего командира. В цинковом гробу переправили в Севастополь и, не зная, удастся ли удержать Крым, тайно захоронили на кладбище рядом с Мамаевым курганом…
