село Ивановка — одна из гражданок вместе с детьми стала употреблять в пищу труп своего мужа. Когда стали отбирать у них труп, то вся семья, уцепившись за половину уже съеденного трупа, не давали его крича: “Не отдадим, съедим сами, он наш собственный, этого у нас никто не имеет права отобрать”.
Самарская губерния, житница России, превращается в пустыню. Пешее движение по уезду становится рискованным, так как нет никаких гарантий не быть зарезанным и съеденным или в дороге, или на ночлеге в каком-нибудь селе».
В 1922 году — после неурожая — голод охватил почти сорок процентов территории страны. Умирали миллионы людей. Это была прежде всего трагедия крестьянства. И если страна пережила голод, то тоже только благодаря самоотверженности крестьянина.
«У большинства крестьян, — докладывал из города Пугачева уполномоченный по борьбе с голодом, — имеются тенденции сохранить какой-либо скот, даже в ущерб себе, дабы весной была возможность хоть что-нибудь да посеять. Крестьянин, имея лошадь или даже корову, умирая сам с голоду, сохраняет их, а не режет себе в пищу, в надежде, что кто-либо останется до весны в живых и сколько-нибудь посеет».
Получивший донесение о страшном голоде Антонов-Овсеенко не был самым большим гуманистом среди большевиков. Это он только что недрогнувшей рукой командовал подавлением крестьянского восстания в Тамбовской области. Едва он получил письмо о людоедстве в Пугачевском уезде, как его отозвали в Москву, сделали начальником политуправления и членом Реввоенсовета Республики.
Вернувшийся из Самары Антонов-Овсеенко лучше столичных бюрократов представлял себе тяжелую ситуацию в стране. Он ввязался во внутрипартийную дискуссию и поддержал Троцкого, призывавшего вернуться к демократическим началам. Это стоило Антонову-Овсеенко карьеры.
Они с Дзержинским дружили почти двадцать лет. Но теперь пути старых друзей разошлись. Главный чекист принял сторону Сталина, который потребовал убрать Антонова-Овсеенко с ключевой должности начальника политуправления Вооруженных сил. На пленуме ЦК 15 января 1924 года было внесено предложение: снять Антонова-Овсеенко с должности начальника политуправления и вывести из состава Реввоенсовета Республики. Дзержинский проголосовал «за».
Феликс Эдмундович, конечно же, тоже получал донесения о масштабах голода в стране, но озаботился положением не голодающих крестьян, а своего аппарата. Дзержинский обратился к наркому труда Василию Владимировичу Шмидту:
«Наши ответственные работники-коммунисты не могут свести концы с концами при том максимуме жалования, которое для них установлено, и при тех вычетах, которые приходится делать, особенно тогда, когда в семье нет других трудоспособных и имеющих самостоятельный заработок членов. Я лично свожу концы с концами, ибо обеды с ужинами и квартира очень дешево в Кремле расцениваются, и притом жена тоже зарабатывает при одном ребенке. Кроме того, нет расходов на передвижение. Но я знаю, что некоторые члены коллегии наркомата путей сообщения бедствуют.
Мне кажется, что необходимо этим вопросом заняться: или поднять партмаксимум (то есть жалованье), или запретить производить всякие вычеты, которые поглощают немалую часть жалованья».
Обращение Дзержинского не пропало втуне. Меры были приняты. В самые трудные годы советская власть организовала своим вождям усиленное питание. Пайки для руководящего состава все увеличивались и увеличивались. Но переедание тоже вредно, тем более для таких тяжелых сердечников, как сам Дзержинский. От обильной еды он как-то располнел и обрюзг.
Дзержинский очень нервничал, опасался, что созданное им ведомство распустят. Он затеял объединение местных Чрезвычайных комиссий и Особых отделов, которые занимались военной контрразведкой и охраной границ. Обе системы существовали раздельно, гражданские и военные чекисты соперничали и друг другу не доверяли.
«Особый отдел Киевского военного округа вел наблюдение и следствие за сотрудниками губчека, — возмущался Дзержинский. — Это недопустимо… Прошу дать циркулярное разъяснение всем особым отделам, что они не имеют права заводить агентурные дела против чекистов без согласия председателя ЧК, а равно и против более или менее ответственных коммунистов без согласия парткома. В случае если возникают серьезные подозрения, о которых по местным условиям нельзя доложить председателю чека и парткому, дело препровождать в Центр…»
25 декабря 1921 года он предупреждал начальника украинских чекистов Василия Манцева:
«Я боюсь, что раздельное существование Чрезвычайных комиссий и Особых отделов при отсутствии внешних фронтов доведет до драки и упадка. Ужасно туго идет объединение, товарищи все друг друга лучше — особотделисты и вечекисты. А если объединения не произойдет, упразднят нас быстрее, чем это нужно. Сейчас положение такое, что какой-нибудь инцидент, даже мелкий, может вызвать крупные последствия. Каждый “обиженный” станет “обличителем”».
Некоторые руководители партии и государства полагали, что после Гражданской войны чрезвычайщина не нужна, от услуг чекистов можно отказаться, а преступниками займутся милиция и прокуратура.
В конце 1924 года работу чекистов на заседании Политбюро критиковал главный редактор «Правды» и, говоря словами Ленина, любимец партии Николай Иванович Бухарин. Дзержинского на заседании не было. Бухарин написал ему личное письмо:
«Чтобы у Вас не было сомнений, милый Феликс Эдмундович, прошу Вас понять, что я думаю. Я считаю, что мы должны скорее переходить к более “либеральной” форме Советской власти: меньше репрессий, больше законности, больше обсуждений, самоуправления…
Поэтому я иногда выступаю против предложений, расширяющих права ГПУ. Поймите, дорогой Феликс Эдмундович (Вы знаете, как я Вас люблю), что Вы не имеете никакейших оснований подозревать меня в каких-либо плохих чувствах и к Вам лично, и к ГПУ как к учреждению. Вопрос принципиальный, вот в чем дело…
Так как Вы человек в высшей степени страстный в политике, но в то же время можете быть беспристрастным, то Вы меня поймете. Крепко Вас обнимаю, крепко жму Вашу руку и желаю Вам поскорее поправиться».
Встревоженный Дзержинский переслал письмо своему заместителю Вячеславу Рудольфовичу Менжинскому:
«Такие настроения в руководящих кругах ЦК нам необходимо учесть и призадуматься… Нам необходимо пересмотреть нашу практику, наши методы и устранить все то, что может питать такие настроения. Это значит, мы (ГПУ) должны, может быть, стать потише, скромнее, прибегать к обыскам и арестам более осторожно, с более доказательными данными; некоторые категории арестов (нэпманство, преступления по должностям) ограничить и производить под нажимом…
Необходимо пересмотреть нашу политику о выпуске за границу и визы. Необходимо обратить внимание на борьбу за популярность среди крестьян, организуя им помощь в борьбе с хулиганством и другими преступлениями. И вообще наметить меры такие, чтобы мы нашли защиту у рабочих и крестьян и в широких парторганизациях…».
Нарком юстиции Николай Крыленко тоже считал, что ведомство госбезопасности не может больше оставаться вне контроля. Он писал: «ВЧК страшен беспощадностью своей репрессии и полной непроницаемостью для чьего бы то ни было взгляда». Крыленко предлагал передать органы госбезопасности в наркомат юстиции, чтобы чекисты были под контролем юристов.
