Отказаться от планово-административной экономики было равносильно признанию в провале коммунистического эксперимента. На это даже Владимир Ильич при всей его невероятной гибкости пойти не мог. Ведь это стало бы и признанием бессмысленности Октябрьского переворота и многолетней Гражданской войны.
А ведь нэп уже дал фантастические результаты. Несмотря на страшные потери в Гражданскую, в стране еще оставались миллионы людей, которые хотели и умели работать. Даже частичное снятие оков с экономики, даже частичное возвращение к рынку позволило им развернуться. Россия не только полностью обеспечивала свои потребности, но и вновь экспортировала зерно. Через два года после смерти Ленина, к 1926 году, промышленное производство достигнет довоенного уровня. Сельское хозяйство, которое за годы военного коммунизма сократилось почти вдвое, тоже полностью восстановится.
Но все эти успехи мало радовали советских руководителей. Расцвет страны в период нэпа они воспринимали с плохо скрытым раздражением и возмущением, мечтали поскорее вернуться к своим чертежам и планам. Эти чувства понятны: Россия нэповская могла прекрасно развиваться и без них. Жесткий политический режим только мешал экономике. Партийный аппарат и госбезопасность оказывались лишними. Так что же большевистским вождям, уходить? Они хотели оставаться хозяевами страны.
«Бюрократический аппарат, непомерно раздутый во времена “военного коммунизма”, переживал постоянные сокращения и чистки, — отмечает Виктория Станиславовна Тяжельникова из Института российской истории Академии наук. — Теперь на службе был нужен не столько партийный билет и идейная подкованность, сколько квалификация и образование.
Ветераны Гражданской войны часто оказывались безработными и бедствовали. При изучении материалов о будничной жизни, повседневных проблемах рядовых коммунистов возникает такое впечатление, что все было плохо: здоровье потеряно, нервы расшатаны, свободного времени не было, идеалы юности разрушены, социальные перспективы туманны, бытовые условия — ужасны, а денег постоянно не хватало…».
Виктория Тяжельникова отмечает всплеск самоубийств в разгар нэпа, особенно среди коммунистов:
«Россия после 1914 года была втянута в череду военных, революционных потрясений и катаклизмов. Это породило не только беспрецедентный по продолжительности стрессовый период, но и тотальные масштабы этого стресса. Реакция на него наступила, вероятно, в 1925 году, когда статистические органы и в первую очередь партийные констатировали всплеск самоубийств среди коммунистов, комсомольцев и красноармейцев».
Заведующая статистическим отделом ЦК ВКП(б) Елена Густавовна Смиттен (до этого руководила регистрационно-статистическим отделом ВЧК) составила в 1925 году специальную справку «О числе самоубийств среди коммунистов».
«Самоубийства середины двадцатых годов были резкой, экстремальной реакцией на происходящее, — считает Тяжельникова. — Протестом, чисто бытовым, непосредственным образом вытекавшим из организации советской повседневности, неустроенного быта с заунывной текучкой, из необходимости добывать хлеб насущный не с шашкой в руках, а присутствуя на рабочем месте с раннего утра до позднего вечера…
Коммунист, прошедший войны и революции, бесстрашно строчивший из пулемета, не мог понять новой советской действительности — с буржуазией, ресторанами и танцами. Но и изменить ее он тоже не мог — борьба закончилась, стрелять в буржуев никто не приказывал. Оставалось стрелять в себя, как генералу, проигравшему сражение, потерявшему армию и бессильному что-либо изменить».
Новая экономическая политика была обречена, потому что отвергалась всем правящим классом.
«Коммунисты эпохи Гражданской войны, — пишет доктор исторических наук Владимир Николаевич Бровкин
[5]
, — привыкли штурмовать и уничтожать противника, обеспечивать разверстку, конфисковывать и доставлять зерно любой ценой. При нэпе такие методы не приветствовались, но местные товарищи не знали никаких других… Ностальгия по военному коммунизму и по Гражданской войне в годы нэпа была естественной реакцией партии на новую и непонятную для нее роль. Это была ностальгия по простым и понятным решениям и ясным целям…
Нэп не нравился, потому что положил определенные границы всевластию партийцев. Любимое времяпрепровождение партийцев — воспоминания о старом добром времени Гражданской войны с бутылкой на столе в компании старых товарищей».
«Легенда о самом образованном в мире правительстве Ленина на деле должна была скрыть резкое падение образовательно-интеллектуального уровня верхушки, — считает профессор Протасов. — Но данное поколение вождей, обязанное своей карьерой не образованию и опыту управления, а удачно выбранной политической позиции, цепко держалось за достигнутое, противясь нэпу, цепляясь за военно-коммунистические привычки и традиции. В этом кроется одно из объяснений эпохи “большого террора”, когда была устранена следующая волна элиты, грозившая вытеснить старожилов».
22 сентября 1922 года Феликс Дзержинский подписал циркулярное письмо всем руководителям органов госбезопасности по стране:
«Новая экономическая политика, открывшая широкий простор частной инициативе в торговле и промышленности, создала новый класс, класс капиталистов-богачей, в обиходе называемых нэпманами. Необходимо ведение секретных списков всех представителей этого нового класса…
Необходимо взять на учет и под наблюдение все легальные и нелегальные клубы, игорные дома, дома свиданий, крупные кабаре, ночные кафе. Путем разведки и внутреннего наблюдения отмечать и вести учет всех лиц, бросающих бешеные деньги на кутежи, игру в карты, на женщин, выясняя затем агентурным путем, откуда они эти деньги берут».
Дзержинский требовал от своего заместителя Иосифа Станиславовича Уншлихта, польского революционера с большим опытом подпольной работы:
«Необходимо ГПУ проникнуть в святыню капитализма — биржу. Необходимо раскусить эту штуку, знать ее дельцов и знать, почему так растет цена на золото, то есть падает наш рубль. Необходимо обзавестись своими маклерами, купцами, спекулянтами и так далее».
Вину за все сложности в стране перекладывали на частника, на нэпмана. 22 октября 1923 года Дзержинский обратился к Сталину:
«Москва — местонахождение главнейших трестов, Центросоюза и банков — привлекает к себе злостных спекулянтов. Съезжаются сюда со всех концов СССР. Они овладевают рынками, черной биржей. Если спросите, чем они живут, они вам этого не смогут рассказать, но живут они с полным шиком. Для них при квартирном голоде в Москве всегда вдоволь шикарнейших квартир. Это тунеядцы, растлители. Пиявки, злостные спекулянты, они-то развращают, втягивая постепенно и незаметно наших хозяйственников…
Я уверен, что в месячный срок мы оздоровим Москву от этих элементов и что это скажется, безусловно, на всей хозяйственной жизни».
В декабре 1923 года чекисты приступили к высылке из Москвы спекулянтов, валютчиков и прочих нэпманов. В феврале следующего года — новая высылка. Имущество конфисковали в пользу государства, квартиры передали рабочим. Но борьба со спекуляцией подрывала проведение жизненно важной денежной реформы.
