24 октября 1917 года председатель уездной управы Василий Тимофеевич Окунев попросил оставить Антонова в Кирсанове начальником милиции:
«Просьба вызвана тем, что кирсановская милиция по настоящее время совершенно не организована. До сего времени нельзя найти человека, которому можно поручить организацию милиции. Ввиду того, что в городе и уезде царит полнейший беспорядок, управа ходатайствует разрешить Антонову командировку в срочном порядке…».
Новый начальник кирсановской милиции служил исправно, боролся с погромами помещичьих усадеб. Получил благодарность за то, что разоружил эшелон с чешскими легионерами на станции Кирсановка. В феврале 1918 года союз милиционеров и служащих избрал его депутатом уездного совета. Все признавали очевидные организационные таланты Антонова. Но летом восемнадцатого большевики окончательно рассорились с эсерами. Антонов ушел с должности, через несколько месяцев создал свою боевую дружину и начал собственную, личную войну с большевиками.
Первым к нему присоединился его младший брат Дмитрий, который жил в Инжавино вместе с отцом, работал в аптеке, окончил школу военных фельдшеров, а после Февральской революции тоже служил в тамбовской городской милиции.
Дмитрий Антонов столкнулся с большевиками еще раньше брата — участвовал в восстании против большевиков 17–19 июня 1918 года. Тамбовские крестьяне не желали служить в Красной Армии. Когда мобилизованных привезли в город, они взбунтовались и выгнали из Тамбова все начальство.
А что делать дальше, восставшие не знали. Поэтому уже 20 июня большевики мятеж подавили, а человек тридцать наиболее активных его участников расстреляли.
И это при том, что большевистская организация в Тамбове была одной из самых слабых в России.
Из отчета губкома РКП(б):
«Партийная работа в Тамбовской губернии идет при самых неблагоприятных условиях. С мест были сведения о вопиющих фактах. Среди членов партии нередко наблюдается пьянство, разгул. В некоторых местах население даже терроризировано членами партии…».
Дмитрий Антонов попал как кур в ощип.
«Запыхавшись, влетел, — рассказывала его сестра Валентина, — и бросился ко мне, обнимая, говорил: “Прости, пропал, влопался, расстреляют, знаешь, когда меня командировало начальство, я все-таки сумел предупредить Гусева и еще кого-то, а одного мерзавца арестовали”, и опять убежал куда-то. Ночью прибежал, простился со мной и сказал, что бежит, я со слезами проводила его…
Приехал брат Александр, привозил арестованных, я ему сказала про Митю, он выразился так: дурак, зря влопался, напрасно… И так я Митю очень долгое время не видела. Потом он как-то ночью забежал ко мне, передал свои вещи, взял, что было поесть, и пришел ко мне в спальню прощаться. Тут я его стала уговаривать:
— Сдайся, Митя, сдайся властям.
— Нет, нет, к стенке не хочу. Если бы отсидеть.
Я опять ему сказала:
— Ну, как поуляжется, приходи, сдайся.
Потом он как-то зимой пришел совершенно больной, свалился на полу и бредил всю ночь. Ну, думаю, горе мое, куда мне его девать. Наутро он встал и сказал, что чувствует себя ничего. Я опять ему предложила сдаться.
— Нет уж, — говорит, — теперь и вовсе нельзя. Ты знаешь, Александр теперь тоже в бегах.
Я так и охнула…».
Город с его благами и комфортом вызывал в деревне одновременно ненависть и зависть. А деревня воспринималась городом со смесью высокомерия и той же зависти, потому что у крестьян была вожделенная еда. Голодавшие горожане уверились, что кулаки сознательно морят их голодом, а крестьяне не сомневались, что зажравшийся город беззастенчиво их грабит. И крестьяне, оказалось, готовы к настоящей войне против города.
После семнадцатого года, после революции крестьяне любую власть полагали незаконной, да и закону подчиняться не хотели, потому что считалось, что законы вправе издавать только Учредительное собрание. О чем мечтал крестьянин? Избавиться от помещиков, от чиновников, от сборщиков налогов, вообще от любой государственной власти.
«Крестьянин, — объяснял политику большевиков член ЦК партии Карл Радек, — полагал, что такая дьявольская вещь, как государство, вообще не нужна крестьянину. Нужно было сначала разъяснить крестьянину весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права».
2 июля 1919 года председатель Тамбовского губисполкома Михаил Чичканов распорядился: «Приступаем к реквизиции хлебных излишков. Всякое должностное лицо, бездействием своим тормозящее дело реквизиции, будет рассматриваться как противник Советской власти, будет предано суду революционного трибунала…».
Осенью председателя губисполкома Чичканова убили.
Его сменщик на посту главы советской власти в Тамбове 8 августа 1920 года заявил:
— Я глубоко убежден, что после того, как продовольственный отряд уйдет из деревни, останется ясное представление, что советская власть есть власть, которой нельзя не подчиняться. Деревня поймет, что время, когда она могла не подчиняться этой власти, прошло. И как бы ни были тяжелы веления этой власти, деревня должна их выполнить.
У советской власти не было ни разумной крестьянской политики, ни подготовленных кадров для работы в деревне, потому что из аппарата удалили эсеров, которым были близки крестьянские нужды. По всей стране руководящие должности занимали малограмотные и неквалифицированные люди с партийными билетами. Но Тамбовской губернии как-то особенно не повезло с начальством.
Уполномоченный совета обороны Тамбовской губернии докладывал 22 апреля 1919 года о положении в Козловском уезде:
«В комитеты бедноты вошли далеко не честные и не лучшие элементы. Звучали погромные речи: “Бей, громи, отбирай все!” В деревнях началась полная анархия, создались ячейки из отбросов общества, бывших конокрадов, хулиганов, спекулянтов. Они грабили и расстреливали… Быть ответственным работником при таких условиях выгодно, ибо с этим связаны существенные материальные выгоды и преимущества…».
Следователь губчека Свешников 1 июля 1919 года доложил своему начальству:
«В Кирсановском уезде крестьяне до сих пор не могут опомниться после творимых по всем волостям уезда произволов, насилий и грабежей со стороны бывших волостных властей, а в особенности бывших политических районных комиссаров Чрезвычайной комиссии…».
2 февраля 1921 года новый председатель губчека выступал на губернском съезде Советов:
«Товарищи великолепно знают, с каким аппаратом приходилось губчека приступить к своей работе — с аппаратом полнейшего развала, с пьянствующими, негодными элементами, которых приходилось выбрасывать и чистить».
На партийной конференции штаба войск Тамбовской губернии говорилось:
«Тамбовская губерния стала продовольственной базой Советской республики ввиду того, что наиболее хлебные районы не находились в наших руках… В течение трех лет на Тамбовскую губернию накладывались — и собирались — громадные разверстки, между тем как посевная площадь с каждым годом все более и более уменьшалась…
