– Увы, – сказал он.
– Дети приносят массу огорчений, – совершенно справедливо заметил Уэрдингтон.
– Наверное, – ответил Смайли. – И все же очень жаль, что у нас нет детей. Это особенно ощутимо в нашем возрасте.
– Вы сказали по телефону, что у вас есть какие-то новости об Элизабет, – сказал Питер. – Я был бы очень благодарен вам, если бы вы рассказали мне то, что вам известно.
– Нет ничего такого, что внушало бы особый оптимизм, – осторожно сказал Смайли.
– Но надежду? Без надежды нельзя.
Смайли наклонился к черному пластиковому портфелю и открыл простенький замочек.
– А теперь я очень просил бы вас немного помочь мне, – сказал он. – Я ничего от вас не скрываю, но мы всегда стараемся исключить малейшие сомнения. Я по натуре человек очень осторожный и не стыжусь в этом признаться. Мы поступаем точно так же, когда получаем сведения об англичанах, умерших в других странах. Мы никогда не говорим ничего определенного, пока не будем абсолютно уверены. Имена, полученные при крещении, фамилия, полный адрес, дата рождения, если мы можем ее выяснить, – мы считаем своим долгом проверить все, абсолютно все. Просто чтобы иметь полную уверенность. Но, конечно, не причину, мы не устанавливаем причину – это дело местных властей.
– Спрашивайте, – с искренней готовностью сказал Уэрдингтон.
Заметив некоторую напряженность в его голосе, Смайли поднял голову и посмотрел на него, но честное лицо хозяина было повернуто от него, он делал вид, что внимательно рассматривает сваленные в углу старые пюпитры для нот.
Послюнявив большой палец, Смайли с деловым видом открыл досье, лежавшее у него на коленях, и перевернул несколько страниц. Это было досье Министерства иностранных дел с пометкой «Лица, местонахождение которых неизвестно». Лейкон раздобыл это досье у Эндерби под каким-то предлогом.
– Вы не возражаете, если мы пройдемся по всем деталям с самого начала? Разумеется, важны не все, а наиболее существенные. Я думаю, нет нужды повторять, что, если вы не захотите отвечать на какие-то вопросы, – это ваше право. Моя проблема в том, что я, видите ли, обычно этим не занимаюсь. Мой коллега Уэндовер, с которым вы встречались, сейчас, к сожалению, болен, а вы ведь знаете, мы не всегда тщательно оформляем бумаги и фиксируем абсолютно все. Он – замечательный человек, но когда дело доходит до составления отчетов, на мой взгляд, он чересчур краток. Я не говорю, что небрежен, – упаси меня Бог! – совсем нет, но иногда из составленных им бумаг не очень легко понять, что за человек описан, каков по характеру, каковы его взгляды…
– Я всегда был абсолютно откровенен с вами. Всегда, – с некоторой досадой произнес учитель, все еще стоя лицом к груде пюпитров. – Таковы мои принципы.
– А я со своей стороны могу заверить вас, что мы, в нашем министерстве, никогда не злоупотребляем оказанным нам доверием.
Вдруг стало очень тихо. До этого самого момента Смайли даже и в голову не приходило, что крики детей могут действовать так успокаивающе, а теперь, когда они прекратились и игровая площадка опустела, у него появилось ощущение, что чего-то не хватает. Прошло несколько минут, прежде чем он привык к тишине.
– Перемена закончилась, – объяснил Питер с улыбкой.
– Что вы сказали?
– Перемена. Когда дети пьют молоко с булочками. Благодаря налогам, которые мы все платим.
– Ну, во-первых, согласно записям моего коллеги Уэндовера – еще раз хочу подчеркнуть, что я отнюдь не критикую его, – в данном случае нет никаких оснований подозревать, что миссис Уэрдингтон ушла из дома по чьему-то принуждению… Нет, сначала выслушайте меня, пожалуйста. Дайте мне объяснить, что я имею в виду, когда так говорю. Пожалуйста. Она ушла добровольно. Она ушла из дому сама. Ее никто не пытался уговорить или обманом заставить сделать это, никто и никоим образом не оказывал на нее давления, действуя с противоправными намерениями. Такого давления, которое – скажем так – могло бы со временем и в установленном порядке стать предметом судебного разбирательства, ходатайствовать о возбуждении которого могли бы вы или другие лица против третьего лица, в настоящий момент пока не установленного?
Смайли знал, что чужое многословие вызывает у тех, кому приходится его терпеть, почти невыносимое желание говорить самому. И если они не прерывают вас прямо, то, по крайней мере, отвечают потом с большей страстью, словно давая выход долго сдерживаемой энергии. А Питер Уэрдингтон, будучи учителем и директором школы, отнюдь не привык выступать в роли слушателя.
– Она уехала одна, совершенно одна, и я считал, считаю и всегда буду считать, что она имела полное право так поступить. Если бы она уехала не одна, если бы это было связано с кем-то еще, с мужчиной, – видит Бог, все мы грешные люди, – это не имело бы абсолютно никакого значения. Достаточно ли полно я ответил на ваш вопрос? Дети имеют право на то, чтобы у них были и отец, и мать, – закончил он утверждением, с которым трудно спорить.
Смайли усердно записывал, но делал это очень медленно. Питер побарабанил по колену, потом захрустел костяшками пальцев, одним за другим, словно дал автоматную очередь, – это выдало его внутреннее нетерпение.
– Так, а теперь скажите мне, пожалуйста, господин Уэрдингтон, обращались ли вы с заявлением о том, чтобы официально было принято решение, что на вашем попечении остается…
– Мы всегда знали, что рано или поздно она покинет нас. Это подразумевалось. Я был ее якорем. Она называла меня «мой якорь». Или «директор школы». Я не возражал. Она не хотела меня обидеть. Просто она не могла заставить себя сказать «Питер». Она любила меня как идею. Не как человека, тело, душу, личность, даже не как партнера. А как идею, необходимое дополнение к личности, чтобы она могла чувствовать свою человеческую завершенность, Я могу это понять. Так выражалась ее неуверенность в себе, нужно было, чтобы ею восхищались. Если она хвалила кого-то, это было потому, что она хотела в ответ услышать похвалу себе.
– Понимаю, – сказал Смайли и снова что-то записал, как будто подписываясь под мнением, высказанным Питером.
– Я хочу сказать, что никто, женившись на Элизабет, не мог бы надеяться, что она будет полностью принадлежать ему. Это было бы противоестественно. Теперь я смирился с такой мыслью. Даже маленький Ян должен был называть ее Элизабет. И это я тоже понимаю. Она не могла вынести ощущение несвободы, которое создает слово «мама». Когда ребенок бежит за ней и зовет «мама». Это было слишком невыносимо. Тут уж ничего не поделаешь, это я тоже могу понять. Могу представить себе, что вам, поскольку у вас нет детей, трудно понять, как женщина, какой бы она ни была, мать, которую любят, о которой заботятся, которой даже не приходится работать и зарабатывать деньги, может так просто бросить своего собственного ребенка и до сих пор с того самого дня не прислать ему ни одной открытки. Возможно, вам это кажется непонятным и даже отталкивающим. Ну что ж, я смотрю на это иначе. Тогда – да, можете не сомневаться – мне было очень тяжело. – Он перевел взгляд на игровую площадку. Уэрдингтон говорил спокойно, в его голосе не было ни малейшего намека на жалость. Он мог бы так разговаривать с кем-то из своих учеников. – Мы пытаемся учить наших ребят тому, что все люди свободны. Свобода в рамках исполнения своих гражданских обязанностей. Пусть они развивают свою индивидуальность. Как мог я объяснить ей, кто она есть? Я просто хотел быть рядом – вот и все. Быть другом Элизабет. Ее долгим привалом: это еще одно словечко, которое она для меня придумала. «Мой долгий привал». Самое главное заключается в том, что у нее не было необходимости уходить. Она могла это делать здесь. Рядом со мной. Знаете, женщинам нужна какая-то опора. Без такой опоры…
